Пир стукачей

Западному читателю невозможно вообразить себе страдания, которые пережил во время Большого террора советский народ. Для того чтобы исследовать сталинский террор и по-настоящему его показать, нужны не только интеллектуальные, но и моральные усилия. Приведённые факты дают лишь общую цепь доказательств и, строго говоря, дальше этого исследователь идти не обязан. Но ведь эти факты приводятся для того, чтобы на их основе читатель мог составить моральное суждение. <…>
Нам, выросшим в условиях устойчивого общества, не хватает воображения, чтобы понять, что во главе великого государства могут стоять люди, которых в нормальных условиях сочли бы преступниками. Так же трудно проникнуться и чувствами советского гражданина, которому пришлось жить при Большом терроре. Легко говорить о постоянном страхе и ожидании стука в дверь, который обычно раздавался на рассвете; о голоде, измождённости и беспросветной судьбе узников трудовых лагерей. Но представить себе, что это ― хуже, чем ужасы войны, всё же кажется трудным.
Россия переживала террор и раньше. Ленин заявлял об этом открыто, считая террор орудием политики. Во время гражданской войны в массовом порядке проводились казни так называемых «классовых врагов». Но тогда обстоятельства были другими. В те дни многое делалось сгоряча, несправедливости и жестокости чинились по всей стране. Но они были редко частью большой, спланированной и «спущенной сверху» операции. Это были скорее яростные и стихийные удары по врагу, который готов был ответить тем же и был для этого достаточно силён. Вещи назывались своими именами. Это были поистине ужасные дни: отряды ВЧК расстреливали «классовых врагов» сотнями и тысячами. Люди, прошедшие через это, очевидно, думали, что худшего быть уже не может.
Террор Ленина был продуктом войны и насилия, распада общества и государственной администрации. Руководство, вынесенное на гребне волны, отчаянно боролось за то, чтобы выжить, за сохранение своей власти.
Сталин, с другой стороны, полностью подчинил себе страну в период относительного спокойствия. К концу 1920-х годов население примирилось, хотя и неохотно, с существованием и стабильностью советского правительства. Правительство, в свою очередь, пошло на некоторые экономические и другие уступки, что привело к развитию хозяйства и повышению жизненного уровня. Новый цикл террора был начат Сталиным намеренно и хладнокровно. Сначала партия пошла войной на крестьянство. После выполнения этой сталинской операции положение начало снова стабилизироваться, и тогда, в середине 1930-х годов, на беззащитное население с тем же хладнокровием были обрушены новые страдания. Хладнокровие сопровождалось другой, специфически сталинской чертой террора: абсолютной лживостью выдвинутых причин и обвинений.
Говоря о жизни советских людей в 1936–1938 годах, очень трудно передать этот бесконечный, еженощный, бросающий в пот страх, страх в ожидании того, что арест наступит ещё до рассвета. При других диктатурах аресты шли выборочно; брали людей, подозреваемых в антиправительственной деятельности, и для этого имелись хоть какие-то основания. В те годы очередной жертвой мог стать любой человек.
Ночью — страх, днём — бесконечное притворство, лихорадочные усилия доказать свою преданность Системе Лжи. Таково было «нормальное» состояние советского гражданина.

Сталин требовал не только подчинения, но и соучастия. <…> Даже дети и родственники осуждённых публично отрекались от своих родителей. Разрушение семейных связей было осознанной целью Сталина. Сталин считал, что хорошему молодому коммунисту нужны не политическая подготовка, а качества энтузиаста-стукача.
Много доносов было сделано из страха. Любой человек, который слышал неосторожно сказанное слово и не сообщил об этом, мог поплатиться сам. Членов партии, которые не могли отыскать «врагов народа» среди своих знакомых, «прорабатывали» на собраниях за «недостаток бдительности». Иногда случалось и такое: разговор между старыми знакомыми становился вдруг слишком откровенным и заканчивался тем, что они доносили друг на друга. Только старые, испытанные друзья могли вести беседы, которые хоть немного отклонялись от официальной линии. <…>
Если нацизм способствовал выходу наружу садистских инстинктов, учредив это законодательным порядком, то сталинизм автоматически поощрял подлость и злопыхательство. Интриганы, вызывающие склоки дома и на работе, авторы анонимных писем — могут причинить неприятности в любом обществе. При Сталине эти люди процветали. <…>
Деятельность доносчиков разрослась до невероятных размеров. В 1938 году украинских газетах и журналах сообщалось, что один житель Киева донёс на 69 человек, а другой — на 100. В Одессе один коммунист донес на 230 человек. В Полтаве член партии «разоблачил» всю свою парторганизацию.
Но доносительство процветало не только на любительской, добровольной основе. НКВД повсеместно организовал специальную сеть сексотов (секретных сотрудников), которые вербовались из местного населения.
Сексоты разделялись на две группы. В первую входили добровольцы — откровенные подонки и злопыхатели, которые хотели досадить своим знакомым, и «идеалисты», уверенные в том, что они работают для блага «общего дела». Вторую группу составляли сексоты по принуждению; часто этим людям обещали облегчить судьбу их родственников, находящихся в тюрьме. Они надеялись, что будут говорить правду и не доставят неприятностей своим друзьям. Но это был самообман: нажим становился все сильнее и сильнее. Сексота, который не поставлял информации, автоматически брали на подозрение. А поскольку население в целом научилось держать язык за зубами, доносчикам приходилось все больше сообщать о безобидных поступках и словах, по-своему истолковывать или просто выдумывать, чтобы удовлетворить одолевавшую НКВД жажду заговоров.
Любой отчёт о работе советского учреждения, научно-исследовательского института и т. д., даже до Большого террора, свидетельствует о том, что жизнь в нём представляла собой клубок интриг. То же самое можно сказать и о многих других странах. Но средства, доступные интригану в советских условиях, делали его гораздо более опасным. Для того, чтобы продвинуться, нужно было компрометировать других, добиваться их исключения из партии, а зачастую и их ареста. Это был общепринятый способ служебного продвижения. Объектом мог быть соперник, чьё положение казалось слишком прочным, или же один из его подчинённых, с помощью которого можно было очернить начальника. 
Сталин неуклонно разбивал все формы солидарности и товарищества, за исключением тех, которые были созданы на основе личной преданности ему самому. Террор полностью разрушил личное доверие. <…>
Исаак Бабель говорил: «Теперь человек разговаривает откровенно только с женой — ночью, покрыв голову одеялом». Только самые закадычные друзья могли намекнуть друг другу о несогласии с официальными взглядами, да и то не всегда. Рядовой советский гражданин не мог определить, в какой степени срабатывает государственная ложь. Такой человек думал, что он, вероятно, принадлежит к разобщённому и беспомощному меньшинству, что Сталин выиграл свою битву, уничтожив представление о справедливости в умах людей. <…>
Таким образом, к середине 1937 года практически всё население Советского Союза стало потенциальным объектом развязанного Сталиным тотального террора. Очень немногие чувствовали себя в безопасности, почти каждый мог ждать, что за ним придут.