Не мясом единым

Пришед мясник Минин к Пожарскому и молвит:

– Лепо ли тебе, боярин, что Рассеюшка на коленах?

А боярин в те поры огурцом малосольным потчевавшись, укоризно скукожился и, утерев бороду епанчею, рёк громогласно:

– Не лепо! Мне то обрыдло, что Рассеюшка на коленах!

И, взявши ковш зелена вина, одним духом его выкушал и зачал горько плакать.

– А коли не лепо, – молвил купец Минин, – то айда Москву от иноземца отбивать, потому что он нашему люду православному чужие порядки хотщет навязать на голову: демократию, либерализм и содомский грех, прости Господи.

– Как же мы её отбивать сподвигнем, когды у нас пищалей нет, сабелек нет, шеломов нет, и вся татарва от нас казанская и астраханская по тайге в страхе разбежалася от войска грозного стрелецкого?

– А мы жён и дщерей своих продадим, – мясник ему отвечает. – А на ту копейку накупим сабелек и наймем черемис.

– То любо мне, – рек Пожарский и еще налил. И другу чару купцу поднёс и велел пить до дна, спробуя Минина, есть ли он верно русский мужик, оли иноземец-иезуит. И Минин того зелена вина одним залпом выдюжил, онучем усы вытер, загреготал и молвит зычно: – То любо.

– А то ж, – кричал ему Пожарский рыком.

В те поры сели они допрежь вместе кумекать, бизнес-план каковой писать, и полведра и выкушали.

Так пили они полгода, не переставая печалить о родной сторонушке, душою хворая и сбирая деньгу великую со всех посадских Нижнего Новгорода.

А кто не давал им на зелено вино – тому брали брады в пясть и сусалами по столам водили, а после в солдаты отдавали, все дворы их на себя вымарав.

Тем собрали преогромную мошну, и её пополам поделили. А что осталось, какая копейка, то ею прельстили трёх молодцев, богатырей: Илюшу Муромца, Алешу Поповича и Добрыню Никитишну.

Те молодцы поскакали вприсядку за Калинов мост, в царский кабак, стреножились и просят кабатчика подать им вина: «Гой еси, мяфа!» Тот прибёг.

Выпили они по жбану, после – по третьему, ухнули, по-молодецки засвистали, сели на вороных коней, вынули свои булавы и поскакали.

Так была очищена Русская Москва от польских и шведских порядков, встала с колен и еще на сто лет, до Петрова времени, стояла в Европу окном заколочена.