Пятиминутка расизма или Так говорил Зигмунд

24 декабря 2016, 09:00
Схематичная картина, в которой кухонное ругательство всяких боярышников с довольно нелицемерным поклонением текущему царю, который «крутой молодец» и таки показал/покажет этим япошкам/пиндосам/хохлам почем в Одессе рубероид, кажется более-менее объективно описывает российскую реалию.

До начала нулевых эти самые обычные «дорогие россияне» на фоне нашего повального провинциального жлобства и ханжества (я жил тогда во Львове) производили очень неплохое впечатление.

Что произошло дальше? Довольно красноречивые ответы есть в нескольких старых книгах о психологии толпы и ее вожаков, особенно в «Психологии народов и рас» Гюстава Лебона, изданной в 1895 году, и в комментариях к ней Зигмунда Фрейда.

Никогда бы не подумал, что буду цитировать эту расистскую, в общем-то, книгу изобретательного француза, который, кроме социальных и психологических, выдвигал и физические теории, оказавшиеся впоследствии ложными. «Можно легко сделать бакалавра или адвоката из негра или из японца, — писал, например, Лебон. — Но этим ему дают чисто внешний лоск, без всякого воздействия на его психическую природу, из которой он не может извлекать никакой пользы».

Мне кажется, что последние годы отбросили цивилизацию достаточно сильно назад. Так что анализировать умы с позиций XIX века не только снова легко, но и полезно. Дорогу к цивилизации пора проходить заново. Перечитывать Лебона и обильно ссылавшегося на него Фрейда: глядишь, и найдется какой-то выход из цивилизационного тупика. Причём мы, будучи заложниками советского восприятия реальности, тоже в него уверенно идем, но немного с другой стороны.

«Самый поразительный факт, наблюдающийся в одухотворенной толпе, следующий, — писал Лебон. — Каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у них образовался род коллективной души, заставляющей их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из них в отдельности».

Мы имеем дело, таким образом, не с конкретными приятелями, знакомыми и даже родственниками, а с этой самой коллективной душой. И все хорошее, и все плохое, пробудившееся в людях неожиданно для нас, на самом деле не их личные свойства: «Различные импульсы, которым повинуется толпа, могут быть, смотря по характеру возбуждения, великодушными или свирепыми, героическими или трусливыми, но они всегда настолько сильны, что никакой личный интерес, даже чувство самосохранения, не в состоянии их подавить. Так как возбудители, действующие на толпу, весьма разнообразны и толпа всегда им повинуется, то отсюда вытекает ее чрезвычайная изменчивость. Вот почему мы видим, что толпа может внезапно перейти от самой кровожадной жестокости к великодушию и выказать даже при случае самый абсолютный героизм».

У нас, к счастью, никогда не было единомыслия, доказательством чего служат пословицы про количество гетьманов среди трех украинцев и тот же последний Майдан, на котором были наши флаги со звездой Давида и крымской тамгой, где ЛГБТ-сообщества организовывали горячие линии, звучали десятки языков и диалектов, и даже то, что первыми жертвами стали армянин и беларус и при этом заметными были ультраправые боевики, которые первыми в числе добровольцев ушли на фронт, а анархисты становились волонтерами. При этом общество остается довольно открытым для критического обсуждения даже самых сакральных тем типа Голодомора, бандеровских повстанцев и гайдамаков с казаками. При этом никто не кому не верит и смотрит на любую историю с большим подозрением. (Подробнее об этом было в статье «Большинства не существует»)

«Толпа, лишенная всяких критических способностей, должна быть чрезвычайно легковерна, — писал Лебон. — Невероятное для нее не существует, и это надо помнить, так как этим объясняется та необычная легкость, с которой создаются и распространяются легенды и самые неправдоподобные рассказы. Люди, находившиеся в Париже во время осады, видели множество примеров такого легковерия толпы. Зажженная свеча в верхнем этаже принималась тотчас же за сигнал неприятелю, хотя довольно было бы минуты размышления, чтобы убедиться в нелепости этого предположения, так как, конечно, неприятель не мог различить пламя свечи на расстоянии нескольких миль».

В этом и есть природа многочисленных российских пропагандистских фейков – масштабных, бессмысленных и беспощадных.

Фрейд, додумывая тезисы Лебона, писал в 1922 году в «Психологии масс и анализе человеческого "Я"»: «Массы никогда не знали жажды истины. Они требуют иллюзий, от которых они не могут отказаться. Ирреальное всегда имеет у них преимущество перед реальным, несуществующее оказывает на них столь же сильное влияние, как и существующее».

Одно за другим появляются сообщения о погибших людях — или пойманных шпионах, например, — а ни трупов, ни кающихся агентов нет? Нормально. Лебон: «В то время, как я пишу эти строки, все газеты переполнены рассказами о двух маленьких утопленницах, вытащенных из Сены. По крайней мере около дюжины свидетелей признали личность этих детей самым категорическим образом. Все их показания были так согласны, что в уме следователя не могло возникнуть никакого сомнения, и он написал уже свидетельство о смерти. Но в тот момент, когда хотели хоронить утопленниц, обнаружилось, что предполагаемые жертвы живы и только чуть-чуть похожи на утонувших».

Вас не желают слушать, злятся, записывают во враждебный лагерь по каким-то неопровержимым (для собеседника) признакам? «Не испытывая никаких сомнений относительно того, что есть истина и что — заблуждение, толпа выражает такую же авторитетность в своих суждениях, как и нетерпимость. Индивид может перенести противоречие и оспаривание, толпа же никогда их не переносит». И дальше: «Все убеждения толпы имеют такие черты слепого подчинения, свирепой нетерпимости, потребности в самой неистовой пропаганде, которые присущи религиозному чувству; вот почему мы и вправе сказать, что верования толпы всегда имеют религиозную форму».

Фрейд считал, что Лебон, разобравшись в психологии толпы, плохо понял роль вожаков, вождей, природу их власти над толпой. Он считал недостаточным пассаж Лебона, применимый нынче к лидерам и криейторам общественного российского мнения: «Как бы ни была нелепа идея, которую они защищают, и цель, к которой они стремятся, их убеждения нельзя поколебать никакими доводами рассудка. Презрение и преследование не производят на них впечатления или же только еще сильнее возбуждают их. Личный интерес, семья — все ими приносится в жертву... Напряженность их собственной веры придает их словам громадную силу внушения».

По Фрейду, идея как таковая, если она обладает силой религии, может и заменить вождя. Поэтому нет ничего удивительного в том, что люди, без уважения относящиеся к конкретным лидерам, все равно ведут себя как часть толпы.

Но даже если так, Лебон, кажется, был прав, утверждая: «Всегда готовая восстать против слабой власти, толпа раболепно преклоняется перед сильной властью. Если сила власти имеет перемежающийся характер, то толпа, повинующаяся всегда своим крайним чувствам, переходит попеременно от анархии к рабству и от рабства к анархии».

От цитат из Лебона и Фрейда прямая дорожка к конспирологии: ведь те, кто метят в кукловоды, читали, естественно, и про die Masse, и про la foule. И, зная свойства толпы, должны, конечно, манипулировать этой совокупностью людей. Только вряд ли у них это получается: лидеры неспособны предсказать долгосрочный эффект манипуляции. «Обыкновенно вожаки не принадлежат к числу мыслителей — это люди действия, — писал Лебон. — Они не обладают проницательностью, так как проницательность ведет обыкновенно к сомнениям и бездействию».

Деятельный же и инициативный дурак намного хуже врага.