Достоевский – любимый писатель … Йозефа Геббельса

16 апреля 2015, 13:19
В 1923-1925 годах Йозеф Геббельс провёл время за тщательным изучением творчества Достоевского.

В 1923-1925 годах Йозеф Геббельс провёл время за тщательным изучением творчества Достоевского.

Русский писатель восторгал будущего нацистского министра дьявольской силой и национализмом , и эти установки он пронёс до конца своей жизни.

В те же годы Геббельс превозносил Россию и русских, видя в них тех, кто может построить новый мир.

Основные политические течения Германии в 1920-30-х левые националисты и национал-большевики черпали свои идеи из опыта большевистской России.

Мода на новый русский мир в те годы не обошла стороной и будущую верхушку гитлеровской партии.

В частности, самый близкий соратник Гитлера, Йозеф Геббельс до начала войны с СССР был убеждённым русофилом и восторгался русской культурой и русским преобразованием мира.

Огромное влияние на формирование личности Геббельса оказало творчество Фёдора Достоевского.

Как происходило это впитывание Геббельсом идей русского писателя, рассказывается в статье Сергея Алленова, Образ России и формирование политического мировоззрения молодого Йозефа Геббельса , напечатанной в журнале Полития , №2, 2013:

Личные записи молодого Геббельса показывают, что его путь в нацизм не был таким прямым и предопределённым, как он пытался внушить это читателям уже своих первых пропагандистских сочинений .

Ключом к восприятию молодым Геббельсом окружающего мира может служить цитата из романа Достоевского Бесы , которой он в 1921 году открыл свою диссертацию:

Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную, так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо .

Эти слова из монолога Шатова о духовном избранничестве русского народа-богоносца , вряд ли годящиеся на роль эпиграфа к какому бы то ни было научному труду, казалось бы, не имеют отношения к диссертации, посвященной одному из малоизвестных представителей немецкого романтизма.

По его убеждению, загадочная сила, о которой писал русский классик, одинаково проявляла себя и в эпоху романтиков, и в современной немецкой жизни.

Описания нужды и вызванных ею унижений, которыми пестрят воспоминания Геббельса о студенческих годах, не стали реже и после того, как он в предельно сжатый срок получил университетское образование и в ноябре 1921 года без видимых усилий защитил диссертацию.

Ни университетский диплом, ни даже ученая степень, которой он явно гордился, не помогли ему обрести душевный покой и встать на ноги в материальном плане.

Сразу после защиты новоиспеченный доктор философии собрался с друзьями искать счастья в Индии, а когда эти планы рухнули, стал перебиваться случайными заработками в своем родном Рейдте.

Весь его опыт работы по специальности свелся к дюжине литературных обзоров в местной прессе и частным урокам, после чего он пришел к мысли о необходимости найти приличное место и начать зарабатывать .

Казалось, таким местом могло стать Кёльнское отделение Дрезденского банка, куда Геббельс устроился в начале 1923 года.

Моё отвращение Дерьмовые недели. Ничтожное жалование Я должен отсюда вырваться Я сыт банком по горло Отчаяние. Мысли о самоубийстве , таков неполный перечень его впечатлений от работы.

Так и не сумев себя перебороть, он взял в августе отпуск и провел его с подругой на море, а по возвращении симулировал болезнь и спровоцировал свое увольнение из банка.

Не найдя заработка и дома и вновь перейдя на содержание отца, 25летний доктор философии пережил новый приступ депрессии, пытаясь, по собственному признанию, за глушить его диким пьянством сутками напролет и терзаясь мыслью о том, что больше не вынесет этой муки .

Это состояние, вызванное унизительным положением иждивенца, усугублялось тем, что рукописи его литературоведческих эссе, а также драм и стихов собственного сочинения, которые он рассылал по редакциям газет, издательствам и театрам, безжалостно отвергались.

Описывая сумасшедшие времена , наступившие в стране летом 1923 года, он сам в чеканной форме определил свою позицию:

Я немецкий коммунист !

Важной частью того параллельного мира, в который погрузился молодой литератор, по-прежнему оставалось чтение.

В ноябре 1923 года это были книги А.Стриндберга и Г.Гессе, а затем Мёртвые души Н.В.Гоголя.

Дочитав первую часть романа, Геббельс назвал её автора духовном отцом Достоевского и в качестве особого комплимента отметил исконную русскость обоих писателей.

Судя по воспоминаниям и дневнику, процесс его знакомства с творчеством самого Достоевского начался в 1919 году с Преступления и наказания , пришелся в основном на 1920 год и закончился летом 1923 года романом Идиот , оставившим у него самое сильное впечатление .

С тех пор Геббельс снова и снова перечитывал эти произведения, причем особенно интенсивно в начале 1924-го и начале 1925 года, то есть именно тогда, когда в его мировоззрении и судьбе намечались серьезные сдвиги, все дальше уводившие его из мира литературы в мир политики.

Достоевский Бесы . Уже три года как не читал. И снова не могу избавиться от этого , писал молодой книгочей в феврале 1924 года.

Спустя год он взялся за Униженных и оскорблённых :

Читал всю вчерашнюю ночь и сегодня до самого вечера . Затем он обратился к Братьям Карамазовым : В который уж раз? И читаю всё подряд .

О том, какое место занимало тогда творчество Достоевского в жизни Геббельса, можно судить и по другим, порой мелким деталям, о которых также повествует его дневник.

Так, отмечая свое 26-летие с подругой и приятелем, он беседует с ними:

О Христе и христианстве в связи с Идиотом Достоевского .

А на дне рождения другой приятельницы читает с гостями вслух отрывки из того же романа.

Позднее, уже став гауляйтером Берлина, Геббельс опишет возвращение домой после напряженной агитационной поездки:

Только вошёл и цветы от Эльзы и Достоевский на столе от мамы. Именины! Я о них совсем позабыл

Не менее красноречивы критические заметки Геббельса о тех писателях, которых он безусловно почитал за их взгляды и литературный талант, но по тем или иным причинам ставил ниже Достоевского.

Среди них были и чудный парень и великий поэт К.Гамсун, и нежный и хрупкий А.Стриндберг, и величайший из ныне живущих немецких драматургов Г.Кайзер, и Г.Гауптман, чей роман Юродивый Эмануэль Квинт оставался для Геббельса пока еще лучшей на немецком языке книгой этикорелигиозного плана.

И всё же даже эту книгу он находил неизмеримо слабее Идиота Достоевского.

Ещё более строгий приговор он вынес Единственному М.Штирнера, обвинив автора в совершенном непонимании духа христианской идеи, который открылся ему самому в творчестве Достоевского.

Так, называя Достоевского величайшим эпиком, Шекспира величайшим драматургом, а Гёте вели чайшим лириком европейской литературы, Геббельс исключил из этого ряда Шиллера на том основании, что он Слишком доморощен, слишком одомашнен, слишком патетичен , не способен к художественным изыскам , является дилетантом слова и вообще говорит о том, о чём не следует говорить .

Кстати, последний упрёк будущий нацистский министр адресовал всем нашим сочинителям , которые говорят слишком много и, в отличие от Достоевского, не оставляют простора фантазии читателя , ищущего не легкомысленных историй , но Духа и смысла .

Что касается Гёте, то, даже поставив его вместе с Достоевским на высшую ступень человеческого предназначения , Геббельс в одном из мест дневника позволил себе намёк, из которого следовало, что в то время он всё-таки отдавал предпочтение русскому классику.

Глядя как-то на портрет Достоевского и описывая его истерзанный, изборождённый и иссечённый лик преступника и пророка , он тут же вспомнил благородное и прекрасное, как творение искусства , лицо любимца богов Гёте.

В своих воспоминаниях о первых знакомствах с романами Достоевского Геббельс писал о потрясениях , переворотах и революциях , которыми каждый из них отзывался в его сознании. Его более поздние дневниковые записи говорят о том, что эти книги не переставали оказывать на него шокирующее воздействие даже при повторном, а может быть, и третьем прочтении.

О том, насколько бурную реакцию они могли вызывать, можно судить, например, по его признаниям, что, читая их, он и неистовствует, и плачет и что груз прочитанного лежит у него ночью на душе как кошмар .

При этом творчество Достоевского служило истеричному по натуре Геббельсу не только катализатором его собственных переживаний, но и своеобразной психотерапией.

Достоевский повергает в отчаяние. Когда я его читаю, я пребываю в состоянии неистового безумия. И всё же он придаёт такую надежду и такую веру, делает таким сильным, таким добрым и таким чистым! записал Геббельс во время очередной депрессии, охватившей его зимой 1924 года.

Впрочем, и год спустя, когда гнетущая неопределённость сменилась лихорадочной политической активностью и быстрым вхождением в верхушку НСДАП, он продолжал искать в чтении русского классика погружения в иную и как можно предположить из его записей более притягательную реальность.

Так, взявшись перечитывать Униженных и оскорбленных , начинающий нацист воспринял это занятие как отдохновение , а через два дня закончил его со словами:

Это были часы праздника! И вот я позабыл о всякой печали. Теперь я снова стал чист!

Частые упоминания Геббельса об очищающем воздействии , которое производило на него чтение Достоевского, о наступавших у него при этом экстатических состояниях и переворотах в сознании, а также об обретённой в итоге способности прозревать тысячи дальних далей говорят о поистине религиозном отношении к русскому писателю.

По сути, это были акты приобщения молодого бунтаря к грядущему новому миру , чуждому ненавистной реальности и рождённому пером его кумира вместе с персонажами, которые выходят из-под руки поэта, как первые люди из-под десницы господней .

В конце концов романтическое уподобление поэта творцу-демиургу, усиленное ницшеанской мечтой о богоподобном герое, вылилось у Геббельса в посвящённую Достоевскому стихотворную оду:

Провозвестник последних пределов.

Пророк и бог!

Ты держишь в своих руках

Мир будущего, застывший и безмолвный.

Через Тебя говорит дух вечного духа;

Ничто человеческое Тебе не чуждо,

И все ж Ты возвышаешься над временем и пространством.

Ты дал народу веру невиданной силы, и форму, и бога, и мир,

А затем Ты вновь устремился ввысь

В огненной колеснице к той вечности,

Из которой явился Твой дух .

В других столь же пафосных, но уже прозаических строках той же дневниковой записи Геббельс фактически признавался в том, что его пленял отнюдь не только литературный дар Достоевского, писавшего якобы лишь потому, что писать это единственный способ быть в XIX веке героем и пророком .

К тому времени русский беллетрист стал для него прежде всего гением, сумевшим открыть своему народу его национальное предназначение и путь к новой жизни, наполненной неким высшим сакральным смыслом.

Собственно, и само появление на свет националистической проповеди Достоевского, сила которой заключалась именно в её религиозной подоплёке, представлялось Геббельсу актом не столько художественного, сколько мистического прозрения:

Он пишет о том, что разжег в его мозгу и душе его Демон, его Дьявол Он пишет потому, что его любовь к России и ненависть к чужому, вдохновение и огонь и божественный огонь тоже обжигали ему душу .

Стоит заметить, что готовность Геббельса признать более дьявольскую, нежели божественную природу послания Достоевского лишь внешне противоречила благоговейным суждениям о его истинно христианском содержании, которыми пестрят другие места дневника.

Допуская мысль о двояком происхождении пламенной любви Достоевского к своему отечеству и его жгучей ненависти к чужому , будущий нацист проецировал на писателя те националистические чувства, которые в это время разгорались в его собственной демонической, как он верил, душе.

Во всяком случае, этот пассаж появился в его записях именно тогда, когда он, открыв в христианском социализме Достоевского спасительный путь не только для России, но и для Германии, сводил эту русскую утопию к идее немецкого национального социализма, в которой уже не было места христианскому богу.

Преимущественно литературную природу представлений молодого Геббельса выдавали, в частности, высказывания о русском народе, венчавшие его панегирики Достоевскому и Толстому и в равной степени относившиеся не только к реальным соотечественникам писателей, но и к их вымышленным персонажам.

Так, расхваливая блестящий терпкий эпос Войны и мира , он признавался в своей любви ко всем без исключения дурным и хорошим героям произведения, поскольку все они настолько типичные русские, эти чудесные, импульсивные, терпеливые, вспыльчивые, непосредственные люди! .

Каким великим и многообещающим должен быть народ, из которого вышел такой пророк! замечал он, размышляя об авторе перечитанного им осенью 1923 года романа Идиот .

Благословен народ, который был способен его породить!.. Разве этот народ не будет народом новой веры, новой страсти, нового фанатизма, короче говоря, нового мира? развивал он туже тему, вернувшись к книге в начале следующего года.

Ещё через год, обратившись к Униженным и оскорбленным и восторгаясь героями романа, новоиспеченный нацист не удержался от восклицания:

Как же мы далеко отстали от этого чудесного народа. Ex oriente lux!