"Вечерний звон" был написан вовсе не Алябьевым!

В в скольких источниках написано, что этот самый "дон-дон" написал Алябьев, я и считать не стану. 

Честно говоря, я и сама думала, что это он. 

Пока не сказала себе: ладно уж, загляну в ноты, проверю, в какой тональности. И тут-то у меня случился когнитивный коллапс. Не знаю, какими словами еще это назвать. Вместо знакомой с детства мелодии меня ждало нечто совсем иное. Тоже с колоколами. Но с тревожными. Но в миноре. И весь, весь романс - сплошная неотвязность мысли о звоне, который теперь навевает мысли о том, что теперь недоступно: друзья, отчий дом, любовь. И о неотступности скорой смерти. Заупокойный звон в один колокол. 

"Вечерний звон" был написан Алябьевым в Тобольске в 1828 году. 
Этот текст тогда только-только появился. 

Как мы знаем, оригинал его был написан ирландцем Томасом Муром, назывался Those Evening Bells и носил подзаголовок "The bells of St.Petersburg". Опубликован он был вместе с мелодией ирландского композитора Джона Эндрю Стивенсона. Томасу Муру на момент написания этого текста было тридцать лет. Текст вместе с музыкой - вполне в элегической традиции: звон, навевающий философские мысли о вечном, о тех, кого уже нет, о том, что когда-то и по мне прозвонит колокол. Созерцание, сопоставление звона на закате дня - и размышление о смерти. В немецкой поэзии полно таких Abendslieder. Музыка Стивенсона получила популярность. Причем такую, что появился даже некто шустрый по имени William Henry Steil, объявил тему бетховенской и издал простенькие вариации на эту тему. Правда, в Англии. Правда, Бетховен как раз умер и так об этом и не узнал. Титульный лист посмотреть - милости прошу в приложенные картинки. 

Those evening bells! Those evening bells!
How many a tale their music tells
of youth, and home and that sweet time,
When last I heard their soothing chime.

Those joyous hours are past away,
And many a heart that then was gay
Within the tomb now darkly dwells
And hears no more these evening bells.

And so 'twill be when I am gone;
That tuneful peal will still ring on
while other bards will walk these dells,
and sing your praise, sweet evening bells.

К слову, не такой уж не имеющей права на существование кажется пришедшая мне однажды в голову версия о перекличке этого текста Мура с известнейшим текстом Джона Донна: "No man is an Island, entire of itself; every man is a piece of the Continent, a part of the main; if a clod be washed away by the sea, Europe is the less, as well as if a promontory were, as well as if a manor of thy friends or of thine own were; any man's death diminishes me, because I am involved in Mankind; And therefore never send to know for whom the bell tolls; It tolls for thee." Эти слова так часто и много повторяли, что они стали общим местом, и донновский колокол не так уж страшно звонит у Мура. 

Но другое дело - жизнь этого текста в России. 
Как я уже говорила, Томас Мур был биографом Байрона. Одним из поклонников Байрона в России был поэт Иван Иванович Козлов. Он был также человеком особой судьбы. Прожив до сорока лет счастливую, успешную жизнь, будучи блестящим денди, счастливым мужем и отцом, в сорок лет он внезапно был парализован. Следующие два года он терял зрение. (Современные исследователи считают, что его сразила тяжелейшая форма рассеянного склероза, который тогда не диагностировали.

Таким - слепым, прикованным к коляске (но всегда безупречным, никогда не показывающим страданий!) он прожил следующие двадцать лет. Предметом его особой боли были дети: теряя зрение, он горевал, что никогда не увидит их взрослыми. А дети были рядом. Козлов, уже ослепнув, выучил еще два иностранных языка (со слуха!) и со слуха же создавал свои переводы. Those Evening Bells - как раз перевод того времени, 1827 года (и уже три года прошло со дня гибели Байрона, столь дорогого и Муру, и Козлову). Я напомню, что это время после подавления декабристского восстания. Строки "И скольких нет теперь в живых, тогда веселых, молодых, и крепок их могильный сон, не слышен им вечерний звон" в этом контексте звучат общим поминовением. Алябьев, получив этот текст, написал именно такую музыку. Совсем не ту, к которой мы привыкли петь "бом-боммм", ударяя бокалами о бокал или роняя ностальгическиую слезу. Нет. 

А закончу я судьбой текста. 
Она была довольно курьёзна. 

Как мы знаем, общепринятой практикой в XIX веке было переложение стихов без указания автора. Это бывали переводы, бывали переложения "по мотивам" (как "Ворон к ворону летит" Пушкина - вольное переложение старинной шотландской баллады "The Three Ravens", причем вольное - до перемены смысла). Перевод Козлова был напечатан как его стихотворение (кто бы мне объяснил, что за бардак тогда творился с авторскими правами и где грань между переводом и рецепцией? Получил огромную популярность, потом - откуда ни возьмись! - музыка анонимного автора. Теперь - вот та самая, с бокалами и "бомм-боммм" - появилась одновременно с музыкой Алябьева. И почему-то стало принято считать ее алябьевской. 

Томас Мур, думаю, не раз пожалел, что назвал свои стихи "The bells of St.Petersburg": ведь его никто не признавал автором. Напротив. Ему приходилось доказывать, что Козлов - переводчик его стихов. А не наоборот. Что "The bells of St.Petersburg" - потому что так захотел он, Томас Мур, а не потому что он перевел стихи русского поэта-англомана, поклонника Байрона. А главное, у него есть еще «Russian Air» и «The Russian Lover» - но их не перевели на русский и они не гремят по всей этой огромной чужой стране - почему именно колокола? Как случилось это прямое попадание? Загадка, стечение обстоятельств, чудо. Или долгие культурологические объяснения, которым нет места в этом тексте. Они у меня тоже есть, но не сейчас. 

В общем, "Вечерний звон" - это тоже немножко "Соловей": все всё знают, но точно - ничего. И снова этот Алябьев, вечно вокруг него что-то непонятное! 

И еще одна мысль, которая меня не отпускает уже много лет. 
Эта мысль - о человеческой хрупкости и человеческой силе. Вот стихи тридцатилетнего Томаса Мура. Вот ослепший Иван Иванович Козлов - вчера успешный, счастливый, а ныне - "милый вдохновенный слепец", как назвал его Пушкин в одном из своих писем, кричавший по ночам от спастических болей - и о том знали лишь его самые близкие люди, например, дочь Маша, читавшая ему вслух. Стихами он преодолевает свою немощь и горе. 

Это преодоление в стихах (не знаю, как назвать еще) разделяет с ним Алябьев - бывший блестящий гусар, вояка, счастливый влюбленный - и тоже почти потерявший зрение в тюрьме, с больными суставами, социальный "ноль" в своей тобольской ссылке. 

Вот тоненькая ниточка из двенадцати строчек, связавшая Дублин, Санкт-Петербург и Тобольск - и нас, живущих сейчас. Звуки, подобные доносящемуся непонятно откуда звуку вечного колокола, ведь никто - не остров. Никто.