Алжир

1. Сетиф

Алжир завоевали быстро и без особых потерь; в 1830 году он стал первой французской колонией в Африке. 

Поэтому и статус у него всегда был особенный: единственное из заморских владений, записанное не как колония, а как территория непосредственно Франции (и все три алжирских департамента шли по ведомству МВД, как Бретань или Нормандия). 

Первое, чем Алжир оказался интересен – это землей. Сперва ее раздавали вышедшим на пенсию солдатам, но довольно скоро в Алжир хлынули десятки тысячи переселенцев из Европы: французы, испанцы, итальянцы. 

Поселенцы, как их принято называть, иногда землю покупали, а чаще просто ее забирали: с доколониальными правами собственности никто не считался. 

К 1936 году в собственности поселенцов находилось 7,7 миллионов гектар земли – это почти половина всего, чем владели местные жители до прихода французов. 

И то была не абы какая земля – а самая лучшая, самая плодородная, вблизи рек и у побережья. 

Особая поселенческая идентичность строилась вокруг картинки, где до их прихода здесь была "пустыня", – а они, европейцы, своим трудом превратили ее в "цветущий сад" и "французскую Калифорнию". Они разбили виноградники, выкопали ирригационные каналы, они принесли с собой передовые аграрные технологии. 

Внутри этой картины местным жителям, мусульманам (как они сами себя называли – и как их называли) отводилась в лучшем случае роль фауны. 

Вытесняемые вглубь континента, к пустыне, мусульмане пытались восставать; эти восстания легко подавлялись, а за ними следовали обязательные карательные меры. 

Кроме того, рутиной для местных жителей стал голод: на 1867 год пришелся особенно свирепый. В историографии обычно прикидывают, что около миллиона мусульман погибли в результате завоевания, подавления восстаний и вспышек голода – это треть всего населения Алжира до прихода Франции. 

Уже из истории с землей понятно, чем был Алжир – а был он пространством глубокого и системного неравенства. 

Поселенцы были гражданами Франции, они голосовали, выбирали депутатов в Париж, сидели в местных органах власти. 

Мусульмане политических прав были лишены, они не только не могли голосовать, но и не допускались ни к каким властным позициям. 

Поселенцы обладали всеми правами, полагавшимися по французской конституции. 

Мусульмане подчинялись code l'indigénat, по которому с правами у них было туговато, зато с обязанностями – в самый раз. 

Теоретически, местный мог получить статус полноценного гражданина, но это требовало полного отказа от своей веры и идентичности, да и технически было малодостежимо. К 1901 году только 1309 мусульман смогли этот статус получить (перестав быть мусульманами). 

Итак: неравенство и разделенность, привычный образ жизни разрушен, система исламского образования уничтожена (до прихода Франции процент грамотных среди мусульман был выше, чем в середине ХХ века); старые элиты – разорены и лишены статуса, крестьяне потеряли землю и превратились в чернорабочих, арабский язык не имел в Алжире статуса государственного (это же Франция, не забываем).

 Главные бенефициары праздника жизни – поселенцы. 

(Или "верхушка поселенцев"; честности ради, среди поселенцев тоже были бедные слои, но в иерархии сообществ, которую выстроили в Алжире, любой поселенец был выше любого мусульманина) 

Чем же подобная система оправдывалась? 

Здесь надо вспомнить, что Франция конца XIX – начала XX вв. это республика, где во главу угла поставлены ценности Революции, Декларации прав человека и гражданина и чуть ли не 1793. 

Никакого противоречия тут не видели. Свой колониализм во Франции описывали как "цивилизаторскую миссию", la mission civilisatrice – местные-де жители диковаты, неразвиты, темны, религиозны, и не готовы еще ни к каким правам человека и свободе. Франция же своим владычеством приобщает этих варваров к цивилизации, – и в самой просвещенной ее, самой совершенной форме. 

(“The <...> rhetoric of the imperial civilizing mission made it difficult for most Frenchmen to imagine that colonialism could cause, rather than eradicate, hardship,” – как писал об этом один историк)

2. Сетиф 

К началу ХХ века отношения между мусульманами и поселенцами мало поменялись: отчуждение, напряженность, взаимное презрение и даже ненависть были закономерным порождением самой ситуации.

В 1912 г. французское правительство решило набирать людей из колоний в войска. 

В ответ на это впервые раздались робкие возражения: может, если такие серьезные обязанности появились, то и права тоже надо дать? 

Возражения исходили из среды немногочисленного мусульманского среднего класса – что характерно, речи тут даже близко не шло об отделении, автономии, или еще каких-то вольностях. Отнюдь: эти люди МЕЧТАЛИ стать полноправными французскими гражданами. 

Разумеется, навстречу им никто не пошел.

В Первой мировой в рядах французской армии сражалось 170 тысяч алжирских мусульман. Такой опыт забыть или проигнорировать было невозможно – кроме того, мир вообще после ПМВ стал выглядеть несколько иначе. Европейские империи распадались, на континенте одна революция вспыхивала за другой, Вильсон сказал о праве народов на самоопределение, а Ленин призвал поддержать не только классовую борьбу, но и национальную. Французы с континента показались мусульманам намного менее расистскими, чем их собственные европейцы-поселенцы. 

Все это привело к глубокой и важной трансформации: между двумя войнами родился алжирский национализм. 

То были разные партии и разные движения. Некоторые из них стремились восстановить / укрепить исламскую культуру, другие тяготели к коммунистическим идеям, третьи по-прежнему мечтали о том, чтобы стать полноценными французскими гражданами. 

Объединяли их две вещи: сформированная алжирская идентичность (теперь они не просто "мусульмане", но и "алжирцы") – и убеждение, что колониальный status quo несправедлив и жесток. 

Что же делать? 

Вот это уже вопрос, на который каждая группа отвечала по-своему. 

В основном, они пытались добиться уступок от французского правительства. 

(Важно отметить: мирными методами и гражданским протестом).

Однако их предложения натыкались не только на недоумение в Париже, но и на яростное сопротивление со стороны поселенцев (историки говорят даже о "поселенческом лобби").

Вы помните, что избирательных прав у мусульман нет; зато права есть у поселенцев – т.е., политически именно они представляют Алжир. 

И, конечно, поселенцы воспринимали в штыки любую уступку мусульманам. О равных правах, или об участии в выборах вообще речи быть не могло.

Одного из губернаторов, который предлагал расширить избирательные права хотя бы на ветеранов ПМВ, поселенцы затравили в прессе как "любителя арабов", а потом и вовсе добились его отставки. 

Итак: двадцать межвоенных лет французское правительство упрашивали признать мусульман полноценными гражданами. Сделано этого не было – а значит, та ситуация, которая порождала напряженность и ненависть, никуда не девалась. 

Вторая мировая дело только усугубила. 

Северная Африка оказалась в ведении правительства Виши. Поселенцы его поддержали (и радовались, например, когда вишисты отобрали гражданство у евреев); а мусульмане, наоборот, откликнулись на призыв де Голля и "Свободной Франции". 

 А еще в 1942 в Северной Африке появились американцы, которые постоянно и публично заявляли, что они не будут воевать за сохранение империй, и что у всех наций есть право жить своим умом. На алжирских националистов это произвело неизгладимое впечатление: они долго еще потом верили, что американцы непременно надавят на Францию и добьются для Алжира автономии (отдельные политики успели даже пару раз подкатить к американцам с разными проектами). 

Опять же, опыт войны подкреплял справедливость требований: мусульманам казалось, что уж теперь-то, когда они массово сражались в "Свободной Франции" и помогли победить Гитлера, они заслужили не только равные права, но может быть даже и автономию. 

Праздничный день 8 мая 1945 стал болезненным пробуждением от всех этих надежд и ожиданий.

3. Сетиф 

8 мая 1945 по всей Франции праздновали день победы, и в Алжире, конечно, тоже. 

На торжества в городе Сетиф мусульмане принесли портреты видных алжирских националистов (один из них, Мессали Хадж, давно сидел в тюрьме), и флаги Алжира. 

Власти самодеятельности не оценили, и приказали разогнать демонстрацию (а как проходил день победы у вас?)

Жандармерия, как и водится, стреляла, среди участников демонстрации были жертвы. 

В ответ в Сетифе и окрестностях вспыхнуло восстание. Досталось: поселенцам, собственности поселенцев и особенно поместьям поселенцев (вопрос земли – острый, об этом мы говорили). 

В общей сложности было убито 102 человека, среди них дети и женщины. В сельской местности убийства совершали жестоко (там уровень отчуждения и ненависти был выше), иногда тела посмертно обезображивали.

Ответ правительства не заставил себя долго ждать. 

На Сетиф, его окрестности, а также на город Гуэльму обрушилась вся мощь французской армии. ВВС бомбили деревни, ВМФ обстреливал берег из батарей, действующим боевым подразделениям дали карт-бланш на "зачистку" – это была война, вот только вели ее против гражданского населения.

Разумеется, армия применяла принцип коллективного наказания: с отдельными людьми никто не разбирался, под нож шли деревни и кварталы целиком. 

В городе Гуэльма (отдельно отмечу, что там, в отличие от Сетифа, даже восстания не случилось) – так вот, там правительство разрешило действовать поселенческому ополчению. Те с особенной яростью отыгрались на ассимилированных мусульманах: например, убили известного в городе владельца кафе и труп бросили на улице. 

Итог выглядел так: 102 погибших поселенца и от 10 000 до 35 000 погибших мусульман. 

(Разброс потому, что никто толком не считал; историки склоняются к оценке в 10 000+). 

Само собой, собственно виновных в сетифском восстании среди этих 10 000 была ничтожная часть: это видно хотя бы по соотношению потерь. Повторю: в Гуэльме насилия со стороны мусульман не было вообще. 

Так что мы имеем дело с образцовым коллективным наказанием. Цель его была троякой: устрашить, отвратить от всякой политической активности и отомстить. Масштаб и методы же показывали, что для французского правительства алжирские мусульмане – это по-прежнему что-то вроде опасной местной фауны, не граждане, не свои, к ним и к поселенцам подход совершенно разный; у мусульман не может быть справедливых политических требований или обид – их восстание это психоз, варварство. 

Следующие несколько лет Алжир действительно никаких восстаний не видел – вот только это было затишье перед бурей.

"Сетиф" стал рубиконом: увидев его, многие алжирские нацоналисты решили, что с Францией их больше ничего не связывает, и они не могут быть лояльны государству, перебившему 10 000  их собратьев за пару недель. 

Одним из таких националистов был Ахмед бен Белла. Он был самый настоящий фронтовик: храбро воевал во Франции в 1940, потом присоединился к "Свободной Франции", с 1943 воевал в Италии, за битву под Монте-Кассино получил Воинскую медаль лично из рук Шарля де Голля (выше, наверно, только орден Почетного легиона). 

Бен Белла собирался получать офицерское звание, но бойня в Сетифе его глубоко шокировала – и он отказался от продвижения по службе, ушел в отставку и с головой погрузился в националистическое подполье. 

Через три года бен Белла присоединится к OS, Organisation spéciale, чья цель была обозначена так: свергнуть французское владычество военным путем. 

Обычно именно с 1945 и начинают ближайшую предысторию Алжирской войны. 

Неудивительно: это был момент истины для очень многих – для тех, кто надеялся на реформы, кто боролся за перемены мирным способом, кто требовал от парижского правительства выполнять "свою же конституцию". 

Буквально как по учебнику, в ответ на глухоту и террор государственный вырос террор низовой.