13 января, 20:07
Читаю у экономического историка Бориса Миронова, как жили русские крестьяне в конце XIX – начале ХХ века – без определения мер весов и длины, без понятия времени (время определяли по пению петухов).
Почти все же были неграмотными. Деньги определяли по цвету купюр и величине монет, считали по пальцам. Не знали своего возраста (в лучшем случае округляли до десятков).
Все новшества считали чертовщиной, как те же часы:
«Это нечистая сила качает маятник и выскакивает в виде кукушки или солдата с ружьём. В часах черти сидят; они уцепляются друг за дружку рожками, а хвостиком и двигают стрелки и маятник. Уж такой народ ныне стал: и нечистую силу заставили помогать себе. Правда, и раньше это бывало; но тогда нечистую силу покоряли постом и молитвою, например, Иоанн архиепископ Новгородский зааминил (вероятно, от слова «аминь» - Б. М.) беса в рукомойник и заставил его свозить себя в Иерусалим между утреней и обедней, а теперь просто дружат с чёртом и продают свою душу за разные потешки на этом свете. К таким дьявольским потешкам относятся и часы».
Смысла прочитанного им вслух даже в простых, адаптированных под их ум религиозных сказках, почти не понимали:
«Для обыкновенных слушателей этих книг не только целые обороты и предложения, но и многие отдельные слова совершенно не понятны, а потому чтецу часто приходится останавливаться для объяснения их. Крестьяне рады бывают послушать «слова Божья», но, имея малое умственное развитие, не понимают прочитанного, и потому у них скоро теряется охота слушать; иные, не теряя терпения, слушают, дожидаясь более понятного места, а другие скоро уходят «побалякать» о своих житейских делах с соседом».
У крестьян не было абстрактного мышления:
«Картинки и фотографии плохо воспринимались крестьянами потому, что являлись, по сути, схемами, абстракциями, лишенными натурального цвета, запаха и вкуса. Е.А.Андреева-Бальмонт (1867-1950), переводчица, жена поэта К.Д.Бальмонта, во второй половине 1880-х годов работала библиотекарем в московских воскресных школах для работниц, недавно пришедших из деревни, и заметила много «странного» в их восприятии: ученицы не узнавали на картинках элементы знакомого мира, самих себя, не различали оттенков красок. «Наши ученицы, все взрослые, не понимали, что изображено на самых простых картинках в книге. Например, стоит мальчик на углу улицы под уличным фонарём, около него собака. Ни одна из них не могла рассказать, что изображено на такой картинке. «Видите мальчика? Собаку?» - спрашивала я их. Они вертели картинку в руках и молчали. «Вот собака», - показывала я пальцем на неё. Тогда кто-нибудь восклицал с удивлением: «Никак и впрямь пёсик, ну скажи, пожалуйста, пёсик и есть».
В общем, ещё сто лет назад подавляющая часть России и россиян – это Африка.
Это ответ на вопрос, который часто сейчас задают интеллигенты – «что не так с нашим обществом». Ответ – очень позднее развитие с социального дна. Буквально 2-3 поколения живут в современности, в Модерне.
Вопрос вообще надо ставить по-другому: какое чудо помогло нашему обществу всего лишь за полстолетия преодолеть эту внутреннюю Африку, оевропеизироваться уже минимум половине населения.
Вообще же все эти особенности архаических, крестьянских обществ ещё в 1950-60-е описывал великий социальный антрополог и медиааналитик Маршалл Маклюэн. Например, африканские общества, которые он изучал, не понимали кино. Так, если курица исчезала с экрана, то зрители срывались с мест и бежали посмотреть, нет ли её за экраном.
Потому Маклюэн советовал африканским правительствам готовить штат комментаторов фильма, кто сразу бы объяснял зрителям, что происходит на экране.
В чуть более образованных обществах, уже прошедших обработку в городах, в т.ч. и на Западе, вместо комментатора в «прямом эфире» появлялась фигура «кинокритика», когда специально обученный человек разжёвывает людям, что они на самом деле увидели в фильме. Т.е. предполагается, что почти никто, кроме «кинокритика», не может разобраться в увиденном на экране. Та же суть была и у «книжного критика». По мере усложнения общества надобность в таких «критиках» (кино и литературы, например) исчезала (и почти исчезла сегодня).
Зато, как пишет Маклюэн, ««африканцы очень хорошо воспринимают мультфильмы. Поначалу это нас озадачило, но разгадка быстро отыскалась. Дело в том, что кукольные представления являются обычной формой их досуга. Мультипликационный рисунок, как и пещерная живопись, ведёт нас в область взаимодействия чувств, то есть имеет скорее осязательный, тактильный характер».
Философ Глебкин в книге «Ритуал в советской культуре» замечает, что русское крестьянство в начале ХХ века не могло использовать абстрактные критерии для классификации предметов, «у них было отсутствие интереса ко всему, что находится за пределами повседневного существования». Так же они воспринимали и искусство.
Далее Глебкин пишет:
«Мы сошлёмся на на анкетирование, проведённое среди солдат Западного фронта группой артистов Передвижного театра им. П.Гайдебурова и Н.Склярской в сентябре-октябре 1917 года. Артисты показывали солдатам три спектакля («Не всё коту масленица», «Женитьба» и «Тель»). После этого солдатам предлагались анкеты с вопросами по поводу увиденного и услышанного. Ответы позволяют зафиксировать несколько важных закономерностей. Зрители вводили происходящее на сцене в повседневный контекст и воспринимали его, исходя из этого контекста. Так на вопрос, понравилась ли им героиня «Женитьбы», отвечали, например, так: «Невеста и мне нравится, я бы хотел на ней жениться», «Я бы женился – пусть напишет посурьезней в действующий флот», причём автор последней реплики дополнил анкету своим адресом.
А так как главной реальностью, заменившей бывшим крестьянам повседневный труд на земле, стала реальность политическая, то и значимость спектаклей и оценка их содержания мыслились в понятиях, выработанных политическим контекстом. Например, по поводу спектакля «Не всё коту масленица» в одной из анкет говорилось: «Я попросил бы товарищей артистов, чтобы побольше разыгрывали такие сцены, где было ясно представлено, как нас уничтожают буржуи, и чтоб можно было пролетариату свергнуть это иго буржуазии и силу капитализма, и чтобы наш класс увидел, как нас раньше обманывали буржуи. Пусть они будут прокляты, как на сцене буржуй проклинал бедную семью». По поводу «Женитьбы» один из солдат написал: «Это нас не интересует. Товарищи, нужно это выяснить, к чему эта «Женитьба» нас приведёт? Неужели ещё Учредительное собрание отложат? Тогда мы все обратимся к нашему правительству другим способом!»
Стоит заметить, что эти реплики солдат из крестьян были ещё и литературно обработаны или записаны со слов неграмотных. Те, кто умел писать, дословно в анкетах писали так:
«Товарищи. Я признаю, что нам на фронте пиясы и тиатры не нужны. Мы ждём весёлых и радостных дней. Товарищи: нельзя ли нам соединица и достич этих радосных дни»; «Мы получили одну тоску и грусть, нам нужно заботица необтанцах и не о песнях, а об деле; каком деле -я вам укажу: например, долой войну. Долой войну, да здравствует мир! Долой керенского, да здравствуют большевики!»
Ещё у знаменитого историка Бориса Миронова читаю («Вестник СПбГУ. История», №4, 2018), как неграмотные русские крестьяне изобрели иероглифическое письмо. На их примере можно понять, как появились иероглифы в Восточной Азии (или узелковое письмо в доисторической Америке). А затем иероглифы у самых умных крестьян развивались в клинопись:
«Помещик А.Н.Энгельгардт в своих известных «Письмах из деревни» рассказал, как неграмотный крестьянин, которому он доверил счетоводство в своём хозяйстве, вёл учет:
«Иван грамоте не знает, писать не умеет, а между тем он заведует амбаром, принимает и отпускает хлеб, лён, сало, масло, крупу, жмыхи, считает летом сено, навоз, снопы и пр. и пр. Счетоводство у меня в поместье в порядке; приход и расход всего и ход всех работ записывается до малейших подробностей и всё это ведется мною при посредстве Ивана, который ежедневно подает счёт по большей части предметов, а по некоторым подаёт счет в конце месяца.
Все свои счеты Иван отмечал, зарезывал прежде на бирках, то есть четырехгранных палочках, которые у него имелись отдельные для каждого предмета, а теперь пишет карандашом на узких листочках толстой бумаги, употребляя особые письмена, кресты, палочки, кружки, точки, ему одному известные. Вечером, отдавая отчёт, Иван вынимает бумажку, долго её рассматривает и, водя по ней пальцем, начинает: в застольную муки 2 пуда, круп ячных 3 фунта, сала 1 фунт, солонины 15 фунтов и т. д. В конце месяца Иван является с целым пучком палочек и отчитывается, диктуя, например, по овсяной палочке».
В продолжение темы культурно-социальной отсталости русских крестьян (напомню, что ещё в 1927 году они составляли более 80% населения страны).
Экономический историк Борис Миронов приводит наблюдения всё той же культурной деятельницы Бальмонт:
«Когда мы показывали ученицам картину в волшебном фонаре (аппарат для проекции изображений - Б.М.), ни одна не могла сказать без помощи учительницы, что она изображает. Они еле-еле различали на ней человеческую фигуру, в пейзаже не видели деревьев или воду. Когда им объясняли, что представлено на картине, они отворачивались от картины и, смотря в рот учительнице, слушали ее. Так им пришлось, как малым детям, показывать «Лес» Шишкина. «Да где лес-то?» - спрашивали они. «А вот деревья, - говорила я, - сосны, вы же знаете, какие деревья бывают: ели, берёзы». - «Что знатьто! дерево и дерево… а ещё пеньки». Это всё, что они отвечали. Медвежат никто не рассмотрел.
И тут я сделала ещё одно открытие: большинство наших учениц не различали оттенки красок, они знали только название чёрной, белой, красной, синей - и всё. Когда я рассказала об этом в нашем кружке, оказалось, что многие учительницы знали о таких случаях из своего опыта. Одна кормилица, попавшая в Москву из глухой деревни, не могла привыкнуть к большому зеркалу, вставленному в стену, она хотела пройти через него, принимая своё отражение за женщину, которая шла к ней навстречу в таком же сарафане и кокошнике, как она.
Другая, когда её сняли в фотографии со своим сыном, не понимала, что это она на карточке, и не различала своего ребёнка у себя на руках».
По свидетельству учителей, в конце XIX - начале ХХ в. дети, поступавшие в школу, не знали «элементарных вещей»: две трети могли сообщить только своё уменьшительное имя, а не крещёное; фамилий не знал почти никто, а многие не знали имён своих отцов, матерей, дедa и бабки, не знали правой и левой руки, не определяли, где верх, а где низ. Бог для них был равнозначен иконе, вместо молитв бессмысленно бормотали: «Господи сусе». Не умели перекреститься, не могли сосчитать пальцев на руке.
Добавлю ещё два наблюдения. «Некоторые матери, у которых много детей, нередко забывают имена их: однажды в с. Колягине мать принесла грудного ребёнка в церковь причащать его, когда священник спросил, как зовут ребенка, она растерялась и чуть не с плачем вскрикнула: «Батюшка, захлестнуло, хоть убей, не помню. Больно много их у меня».
«Как только ребёнок начинает выговаривать слова, то в большинстве случаев, его начинают уже приучать молиться, в некоторых семьях нередко можно видеть ребёнка, который ещё и говорить-то путём не умеет, но уже лепечет молитву, крестится и кланяется в ноги, хотя, видимо, и не понимает, кому, так как кланяется и крестится иногда перед дверью, иногда перед человеком. Вследствие того, что детей приучают так рано читать молитвы, большинство чрезвычайно перевирает молитвы, не понимая их значения и смысла».