Кронштадское восстание марта 1921 года

1. Рабочие против советской власти

Зимой 1920 две столицы — Москва и Петроград — взбунтовались.

Казалось бы, зачем рабочим возмущаться против своей же, рабочей власти, особенно после победы над белыми? Однако же список претензий у рабочих набирался серьезный.

Сперва поговорим о материальном. 

Всю Гражданскую города жили впроголодь, люди из них массово бежали (население Петрограда, например, с октября 1917 по август 1920 уменьшилось с ~ 2,5 миллионов до 750 тысяч). 

Но те, кто остался, рабочие в первую очередь, эти условия более-менее терпели, понимая, что таковы реалии войны. Когда белых разбили, рабочие рассчитывали, что жизнь станет полегче. Их ждало разочарование. 

Зима 1920/1921 выдалась едва ли не самой суровой. Ситуация с продовольствием была катастрофической; пайки постоянно уменьшали, но даже такие, уменьшенные, не выдавали в срок (в январе в Москве, например, на 51 день задержали выдачу пайка). Неудивительно, что голодных горожан особенно сильно задевало неравенство: жалобы на повышенные пайки для членов партии, чекистов и т.п. были явлением обыденным. 

А еще в городах были огромные проблемы с топливом: транспортная система сколлапсировала, да и кое-кто, кажется, плохо справлялся с логистикой. Нет топлива = нет тепла. Даже в газетах регулярно появлялись сообщения о рабочих, замерзших прямо в своих квартирах. 

Чтобы представить, насколько тотальным был топливный коллапс, вот вам один простой факт: в январе-феврале в Москве и Петрограде начинают закрывать заводы (ЗАВОДЫ), потому что им не на чем работать. 

Знаменитые Путиловские заводы, например, были закрыты на три недели: с 11.02 до 01.03. 

Если ко всему вышеперечисленному добавить эпидемии, заградительные отряды — которые отлавливали “мешочников”, то есть, горожан, которые своим ходом добирались до деревень и пытались хоть немного еды привезти — то можно вообразить примерный уровень накопившегося в столицах отчаяния. 

Однако причины для недовольства были не только материальные. 

Чтобы добраться до претензий политических, надо вспомнить про “военный коммунизм”, принятый в 1918.

Суть военного коммунизма обозначу в двух словах: 

1) принудительное изъятие зерна у крестьян (та самая разверстка; в З.Сибири, например, это было 40% от всего, что крестьянин производил)  

2) отмена рыночных отношений в любом их виде.

Принято считать, что военный коммунизм был эдакой вынужденной импровизацией в условиях войны. Однако с разгромом белых его не отменили; больше того, свою законченную форму военный коммунизм принял уже ПОСЛЕ победы большевиков в Гражданской (например, осенью-зимой 1920 национализировали мелкие предприятия). 

Мы говорили с вами, что военный коммунизм спровоцировал череду масштабных крестьянских восстаний — весь 1921 будет полыхать. 

Реакция крестьян понятна; однако горожане, вроде бы, были бенефициарами этой системы. На самом деле, горожанам точно так же не нравилась национализация всего и вся, запрет частной торговли, борьба с “мешочниками”; более того, к зиме 1920 многие стали подозревать, что голод в городах не на пустом месте образовался, а в том числе и из-за “военного коммунизма”. И что, кажется, большевики не собираются эту политику отменять.

2. Рабочие против советской власти

Тут многие и стали замечать, как бы это сказать, корреляцию.  

За годы Гражданской большевики (оцените потерю политических свобод от одного до десяти):

1) подмяли под себя Советы (в условном 1917 большевики в Советах вообще-то не доминировали) 

2) подавили свободу прессы, в т.ч. левой

3) наступали на профсоюзы, пытаясь подчинить их партийному контролю

4) всячески притесняли другие социалистические партии, например, меньшевиков и эсеров. 

И вот вроде странно это звучит: простой рабочий из Москвы переживает за свободу прессы и свободу других партий — но многие действительно за этим следили и считали это важным. Многие, более того, знали от родственников и о положении дел в деревне. 

И все эти люди делали два нехитрых логических шага: политика большевиков нам не нравится, а большевики так себя ведут, поскольку никто не может им помешать. 

(Тут, наверно, стоит еще добавить, что многие рабочие и революцию-то ведь поддержали потому, что хотели действительно власти Советов, а не одной партии; хотели рабочего контроля на заводах, а не карманных профсоюзов. В общем, еще и по факту революции многие получили не то, на что рассчитывали) 

Итог: в феврале по столицам прокатывается волна многотысячных забастовок, митингов и демонстраций.

 Требования рабочих примерно такие: отмена разверстки, разрешение свободной торговли, отмена повышенных пайков для “привилегированных”; прекращение репрессий против других социалистических партий, свободные выборы в Советы.

Современники приводят фантастический эпизод, где в Москве к толпе рабочих-металлургов обращается Ленин, спрашивая, неужели они хотят, чтобы вернулись белые. На что "металлисты" отвечают — да кто угодно, белые, черные, сам сатана, только вы бы вымелись. 

Петроградская губчека (не зубчик, автозамена, нет) — докладывает о “массе провокаторских слухов о близком конце советской власти”. 

Протесты в городах сильно большевистское правительство пугают.

Одно дело — белые, или крестьяне. Другое дело рабочие, оплот и твердыня советской власти. 

Чтобы справиться, большевики пользуются известной формулой кнута и пряника. С одной стороны, разогоняют демонстрации, Чека сажает самых активных протестующих; еще лидеров  меньшевиков арестовывают типа ВСЕХ (5 тысяч человек, включая полностью весь ЦК их партии) — как и других социалистов.

Анархистка Эмма Гольдман, наблюдающая за этим с растущим разочарованием, пишет: “Проходят массовые аресты. Обычное зрелище: группа забастовщиков, которых чекисты ведут в тюрьму . Массовое недовольство в городе. Слышала, что несколько профсоюзов ликвидировали, а их активных членов арестовала Чека” 

С другой стороны, в города спешно свозят больше продовольствия, увеличивают пайки, разрешают частную торговлю и убирают заградительные отряды; заводы запускают. 

К конце февраля протесты начинают идти на спад. И вот тут-то пламя, казалось бы, затухающее, перекидывается на Кронштадт.

3. Штурм первый 

В двух словах о месте действия. 

Кронштадт в то время — это город, крепость и база Балтийского флота в одном лице. 

Крепость там стояла давно, еще с петровских времен (остров Котлин, на котором Кронштадт расположен, очень удачно прикрывает Санкт-Петербург). 

В 1921 стены и бастионы были уже не петровские, конечно, а новенькие и зубастые: их после Крымской войны перестроил сам Эдуард Тотлебен, талантливый военный инженер.

Примерно половина от 50-тысячного населения Кронштадта — военные моряки. Оставшиеся жители тоже так или иначе с флотом были связаны (например, работали на верфях). 

Кронштадтцы сыграли важную роль в революции (тут достаточно вспомнить советские фильмы о Гражданской войне, где обязательно есть революционные матросы: так вот, матросы эти обычно из Кронштадта) 

Моряки Балтфлота активно участвовали в октябрьских событиях 1917, сражались в Гражданской, всегда были самыми мотивированными и самыми преданными революции бойцами. Троцкий не даром называл их “красой и гордостью революции”. 

И конечно, очень характерно, что к февралю 1921 именно “краса и гордость революции” и переживала наибольшее разочарование. Моряки видели, что творилось в Петрограде, страдали от проблем с продовольствием и топливом; уезжая на побывку в деревни — а многие были из крестьян — смотрели на разверстку и слушали жалобы своих родных. 

Политически морякам очень не нравилась диктатура большевиков. Они даже изобрели для нее занятный ругательный термин — комиссародержавие, эдакий кадавр из “комиссара” и “самодержавия”. 

26 февраля, услышав о забастовках в Петрограде, кронштадтцы отправили в город делегацию — разобраться, что там происходит. Вернувшись через два дня, делегаты расписали обстановку, не жалея черной краски.

Петроградские события оказались той самой последней каплей. 

Команды двух линкоров — “Петропавловска” и “Севастополя” — устроили митинг, на котором выдвинули резолюцию, эдакий список требований к власти. 

Краткое содержание ее таково: новые выборы в Советы, свободные и без партийного контроля; свобода слова; освобождение из тюрем представителей всех левых партий и всех участников рабочих и крестьянских выступлений; пересмотр дел всех заключенных концлагерей; отмена разверстки; роспуск заградительных отрядов; отмена политотделов и вообще всех примет диктатуры большевистской партии; отмена повышенных пайков.

Итак, кронштадтцы, по сути, выступили за Советы, но против диктатуры большевиков. 

Их симпатии по-прежнему были на стороне революции и социалистических партий — но им категорически не нравилось, куда эта революция привела. 

1 марта на Якорной площади собрался многолюдный митинг, где резолюция была зачитана вслух и одобрена большинством присутствующих. 

Там же, на этом митинге, моряков попытались усмирить представители партии: перед ними выступил Михаил Калинин, председатель ВЦИК, и Николай Кузьмин, комиссар Балтфлота. Калинина высмеяли и прогнали, Кузьмина посадили под арест. 

Дальше кронштадтцы действовали не менее решительно. Они выбрали правительство, Временный революционный комитет — его возглавил Степан Петриченко (писарь с “Петропавловска”, из крестьян, с очевидными симпатиями к анархизму). Взяли под контроль город, крепость и корабли. Всех большевиков препроводили в тюрьму. Даже издание свое организовали — “Известия ВРК” — где печатали воззвания и объясняли свои цели и мотивы. 

Вставал, конечно, вопрос, какая у восставших стратегия, и тут-то возникла проблема. Военспецы, бывшие в крепости — в частности, наш с вами генерал Козловский — не только поддержали восстание, но и предложили программу. 

Идея была такая: действовать на опережение, пока большевики в растерянности. Захватить береговые форты в Сестрорецке и в Ораниенбауме, затем двинуться на Петроград: решительные действия наверняка запустили бы всеобщее восстание в городе, а затем и в стране.

4. Штурм первый 

Военспецы хорошую (с военной т.з.) стратегию. 

Но ВРК напрочь ее отмел: конштадтцы не видели себя мятежниками, не хотели воевать с правительством. Свои действия они считали чем-то вроде политической демонстрации. Отсюда строилась и логика их поведения: активно призывать к всеобщему восстанию (для этого они использовали не только газету, но и мощные корабельные радиостанции) и, в общем-то, ждать. 

На дворе стоял март, вот-вот должен был растаять лед — и тогда Кронштадт сделался бы полностью неприступным. 

Кронштадтцы были уверены, что всеобщее восстание последует непременно, и большевики будут вынуждены пойти навстречу народным требованиям — а то и вовсе будут сметены “девятым валом” народной революции (это я почти дословно цитирую “Известия ВРК”). 

Итак, кронштадтцы выбрали типичную оборонительную стратегию. 

У большевиков в Петрограде и в Москве царила форменная паника. Крестьянские бунты пережить было можно. Забастовки рабочих тоже. 

А вот Кронштадт был смертельно опасен: с него действительно могло начаться всеобщее восстание. 

Отсюда удивительная, в общем-то, по своей бескомпромиссности позиция. 

Большевики с самого начала отказываются вести с кронштадтцами переговоры и выслушивать их требования (кронштадтскую делегацию, прибывшую в Петроград, попросту арестовывают). 

В Петрограде и вокруг объявляют военное положение. Семьи кронштадтцев берут в заложники. 

Само восстание с первого же дня начинают всячески полоскать в пропаганде, не жалея самых фантастических выдумок.  “Белогвардейско-эсеровский” мятеж,  американско-парижско-берлинское (?) подстрекательство, и  матросы-то нынешние  совсем не те герои, что в 1917, а всякие свеженабранные смутьяны (статистика убедительно показывает, что нет, те самые). 

А еще большевики сразу начинают готовиться максимально быстро и максимально жестко подавить восстание силой. 

Стало быть, часики тикают. Того и гляди, растает лед, и крепость будет не взять. Того и гляди, в Петрограде восстание поддержат. 

Кроме того, в Москве начал свою работу Х съезд партии — хотелось к этому моменту с “мятежом” покончить. 

И 7 марта большевики пошли на первый штурм. Командовал штурмом Михаил Тухачевский, молодой, но многообещающий, его специально прислали для того, чтобы справиться с восстанием. 

Сперва крепость обстреляли (с тех самых береговых фортов) — но никакого урона обстрел не причинил. После выдвинулась пехота, и вот эта часть штурма была, конечно, чистым самоубийством. Красноармейцам приходилось идти несколько километров по открытому льду, где они были как на ладони. Разумеется, в таких условиях огонь крепостной артиллерии атакующих уничтожал с легкостью. 

Успеху не способствовала и низкая мотивация красноармейцев. Многие уже устали воевать, многие не хотели воевать против своих же; многие требованиям кронштадцев симпатизировали. Известно, что 581-й полк отказался, например, идти в атаку, несмотря на все угрозы. 

8 марта, понеся чудовищные потери, Красная армия отступила, оставив усеянный трупами лед. 

В Кронштадте, наоборот, штурм пережили относительно легко.

 Даже на 8 марта по радио выпустили поздравление женщинам в честь праздника: “Скоро мы освободим вас от всех форм насилия! Да здравствуют свободные революционные трудящиеся женщины!” 

Однако часики тикали не только для большевиков. У неприступного Кронштадта было одно уязвимое место — снабжение. С каждым днем продуктов и медикаментов становилось все меньше. А значит, с каждым днем вопрос, когда растает лед, когда поднимается “девятый вал народной революции” становился все более насущным.

5. Штурм второй

Первый штурм восставшие кронштадцы успешно отбили. 

Дальше время вроде бы начинало работать на них: на дворе стояла весна, лед того и гляди должен был растаять. С таянием льда всякая угроза штурма для кронштадцев исчезала: по морю к ним подобраться было никак нельзя. 

В общем-то, когда говорят о Кронштадском восстании, на этот момент чаще всего делают упор: мол, растаял бы лед, и все сложилось бы по-другому, но вот выдалась холодная весна — и Красная армия сумела подойти к крепости по льду. 

Соображение это верное, но кое о чём всегда забывают. Время работало не только на кронштадцев, но и против них. 

Первая проблема: снабжение. 

Кронштадт целиком зависел от поставок продовольствия. Когда восстание началось, запасов — продуктов, медикаментов, топлива — в городе было недели на две-три. Следовательно, чем дольше город держал осаду, тем ближе была угроза, натурально, голода. 

Первыми об этом подумали даже не сами кронштадцы (они слишком оптимистично для того были настроены) — а эмигранты. 

Тут надо сказать, что вся эмиграция, независимо от политических взглядов, наблюдала за Кронштадским восстанием с большим сочувствием. 

Собственно, среди левых эмигрантов быстро созрел план помощи, и несколько видных эсеров отправились в Ригу, чтобы оттуда сообразить, как бы по льду дотащить до Кронштадта продовольствие. 

(Характерная история номер один: из Риги эсеры связались с кронштадцами, мол, давайте мы вам поможем — и те вежливо отказались, не хотелось им, чтобы их ассоциировали с эмиграцией. 

Но когда эсеры предложили второй раз, через неделю, кронштадцы уже согласились)

Из эмигрантской затеи ничего не вышло: пока эсеры договаривались с местными властями, пока занимались закупками, стало уже поздно. 

(Характерная история номер два: до Кронштадта таки дотащил помощь один-единственный эмигрант, и это был барон Винкель, бывший капитан “Петропавловска”. 

То есть, в семнадцатом году его бравые матросики топили офицеров, сам барон Винкель убежал в Финляндию, а потом не выдержал и не смог отсидеться. 

Флот!)

Вторая проблема: боевой дух. В начале восстания у кронштадцев с ним все было в порядке, но держала их на плаву, помимо прочего, вера в то, что вот-вот поднимется ВСЯ СТРАНА. 

  Но не восстал Петроград — в том числе потому, что большевистское правительство бросило все силы на улучшение условий жизни.  (Многие кронштадцы с горечью потом говорили, что рабочие предали их за кусок мяса). 

С каждым днем кронштадцы все больше разочаровывались: в своей битве против большевистской диктатуры они остались одни. 

Третья проблема. Большевики не были бы большевиками, если бы не поняли, что проблему, которая вызвала восстание, не подавить одной только силой. 

Ленин и все остальные признали почти сразу, что внутреннюю политику надо менять коренным образом. Да, проект этих изменений обсуждали уже несколько месяцев как, но медлили, мялись, мямлили. А Кронштадт стал эдакой молнией, выражаясь ленинскими словами, вспышкой, которая высветила альтернативу резко и остро. Либо большевики меняют свою политику, либо они не устоят. 

Все-таки одно дело, когда восстают всякие там крестьяне, их-то можно обвинить в отсталости и мелкобуржуазности, другое дело — матросы и рабочие Кронштадта. 

И вот на Х съезде большевики обозначают переход к НЭПу: отказываются от продразверстки, разрешают частую торговлю, мелкий и средний бизнес и т.п.

Мы с трудом себе представляем пропагандистский эффект этого решения, но он, видимо, был очень серьезен.

6. Штурм второй и последний

 На 16 марта Тухачевский готовил начало второго штурма. 

В этот раз он старательно учел все ошибки в подготовке первого. К Кронштадту стянули больше войск (уже около 30 тысяч), это были отборные части; их старательно агитировали делегаты Х съезда, рассказывая про тот самый НЭП. 

Ненадежные части разоружали и отправляли в тыл. 

Интересно, кстати, что в успехе штурма большевики все равно были не уверены до конца. Опубликован, например,  любопытный документ, где Троцкий разрешает — в случае повторной неудачи — использовать против кронштадцев химическое оружие (да, да). 

Сам штурм был организован по старой схеме. Сперва целый день Кронштадт обстреливали из артиллерии. Потом, уже ночью 17 марта, к крепости с двух сторон — с севера и с юга — двинулась пехота.

Очевидцы вспоминали, что стоял необычайно густой туман, и в этом тумане красноармейцы двигались молча — запрещено было курить и даже разговаривать.

К полудню красноармецам удалось взять все островные форты и подобраться уже к стенам Кронштадта. 

Усилия они направили на самую уязвимую часть крепости — на Петропавловские ворота. 

Во второй половине дня большевикам удалось пробиться сквозь них, и уже тогда началось сражение в самом городе. 

 По всем свидетельствам, это была страшная бойня. Кронштадцы сражались ожесточенно и отчаянно, большевикам удалось подавить сопротивление только к утру. 

Когда стало ясно, что часы восставшего Кронштадта сочтены, Временный революционный комитет запросил у правительства Финляндии убежище. 

Те разрешили, и ночью 18 марта 8 тысяч кронштадцев ушли по льду в Финляндию (8 тысяч, просто представьте). 

Участь тех, кто не захотел или не смог уйти, была куда плачевнее.

Большевики не только намерены были дискредитировать восстание — на это, как мы помним, бросили значительные пропагандистские силы — они намерены были и максимально жестко расправиться с его участниками. 

Сам по себе факт нахождения в Кронштадте уже расценивался как преступление. Все, кто были в крепости, прошли так или иначе через суды и трибуналы. 

Итог был примерно таков: 2103 человек осудили на расстрел, 6459 отправили в концлагеря, еще несколько тысяч переселили из Кронштадта. 

Так восстание было подавлено. 

Да, из-за него большевики уступили в экономической политике, но во всем остальном, где только можно, закрутили и прижали. Свергнуть или как-то хотя бы смягчить партийную диктатуру кронштадцам не удалось; “комиссародержавие” устояло и укрепилось. 

Интересно и удивительно набоюдать тут многие методы, которые мы привыкли ассоциировать со сталинизмом: у арестованных повстанцев выбивают ложных признания, всех несогласных обвиняют в белогвардействе и работе на Берлин/Париж/нужное подставить; арестовывают и членов семей. 

Можно спорить о том, что это: уродливое перерождение партии из-за Гражданской войны, или с самого начала тянуло куда-то не туда.

Удивительно другое: в 1921 левые по всему миру слишком сильно симпатизировали большевикам, были слишком увлечены “воплотившейся в жизнь мечтой человечества”, чтобы все это заметить.

Эмма Гольдман была одна из немногих, кто сумел посмотреть реальности в лицо (как история показывает, это действительно редкое умение).

“Кронштадт оборвал последнюю нить, связывавшую меня с большевиками. Бессмысленная бойня, которую они устроили, свидетельствовала против них больше, чем что бы то ни было ещё. Как бы они раньше не оправдывались, большевики показали себя смертельными врагами революции. Я не могла иметь с ними больше ничего общего”.