Мы

Замятин – старый большевик, член РСДРП с 1905 года. Но в партии представлял технократическое крыло, наряду, к примеру, с другими технократами Леонидом Красиным и Вячеславом Молотовым.

Как и Молотов, Замятин был инженером-корабелом (закончил Политех; Красин был великим электротехником). Они смыкались скорее с английским фабианством, «социализмом без марксизма», основой которого была идея, что к социализму приведёт не Революция, а Эволюция благодаря научно-техническому прогрессу и росту учёности даже у пролов.

Правда, поработав полтора года в Англии в 1916-1917 годах – он строил там военные корабли и ледоколы для России – Замятин всё же изменил мнение о фабианстве в худшую сторону. Его антиутопия «Мы» это и есть описание будущего английского мира победившей технократии с обезличенным обществом. В итоге у Замятина позднее был даже политологический спор на эту тему с Гербертом Уэллсом – ярким представителем фабианского социализма.

Наверное, потому лучше всего «Мы» был встречен в англо-саксонском мире, самых технически развитых странах мира. Первый выход этой книги случился в 1929 году на английском языке в США. Потом было издание почти во всех странах Европы. На русском языке «Мы» впервые вышел в маленьком эмигрантском издательстве только в 1952 году и был очень прохладно встречен русскоязычной публикой. В СССР в рукописи книгу Замятина в конце 1920-х читали некоторые его друзья-писатели, и тоже говорили, что «она не пойдёт у нас – массовый читатель просто не поймёт, о чём это».

Замятин вместе с женой уехали из СССР в ноябре 1931 года. Он до конца своей жизни в 1937 году не отказывался от советского гражданства, а злые языки до сих пор, как тогда белая эмиграция, говорили, что во Франции он обосновался по линии ОГПУ.

В СССР у него были стилистические трения со старшими товарищами. Многие из них были даже забавные. В автобиографии он пишет, что выступал против красного флага как государственного. Оказывается, в русских провинциальных городах (как в его родной Лебедяни, Воронеже и Тамбове) на башнях вывешивали красный флаг зимой, когда мороз опускался ниже 20 градусов.

И потому долгое время обыватели красные флаги интерпретировали как «время вечного мороза». Замятин предлагал либо крупнее сделать серп и молот, либо добавить к красному какую-то полоску другого цвета (как это позднее было сделано с флагами союзных республик).

В частности, Евгений Замятин в полемике с Гербертом Уэллсом писал:

«Я всегда был социалистом, но социалистом не по Марксу. Для меня социализм не есть стратегия или борьба классов: я вижу в нём план переустройства человеческой жизни с- целью замены беспорядка - порядком», - писал он (Уэллс).

Цель переустройства - ввести в жизнь начало организующее - ratio - разум. И потому особенно крупную роль в этом переустройстве Уэллс отводит классу «able men» - классу «способных людей» и прежде всего образованным, учёным техникам. Эту теорию он выдвигает в своих «Прозрениях». Ещё более любопытную - и, надо добавить, более еретическую окраску - эта мысль приобретает в его «Новой Утопии», где руководителями новой жизни являются «самураи», где новый мир предстаёт нам в виде общества, построенного до известной степени на аристократических началах, руководимого духовной аристократией.

Есть еще одна особенность в Уэллсовском социализме - особенность, может быть, скорее национальная, чем личная. Социализм для Уэллса, несомненно, путь к излечению рака, въевшегося в организм старого мира. Но медицина знает два пути для борьбы с этой болезнью: один путь - это нож, хирургия, путь, который, может быть, либо вылечит пациента радикально, либо убьёт; другой путь - более медленный - это лечение радием, рентгеновскими лучами. Уэллс предпочитает этот бескровный путь.

Потому Уэллс скептически относится к русском пути, в том числе исходя из нашей истории, наполненной мужиками, а не учёными.

Незадолго до войны Уэллс был в России, и вот какою увидел он Москву: «Красные стены Кремля; варварская карикатура Василия Блаженного; грязный странник с котелком в Успенском соборе; длиннобородые священники; татары — официанты в ресторанах; публика в меховых шубах - так нелепо богатая на английский взгляд».

Затем - поразительная панорама Москвы с Воробьевых гор. Уэллс говорит:

- «Этот город — не то, что города Европы: это — нечто свое, особенное. Это — татарский лагерь, замёрзший лагерь. Лагерь из дерева, кирпича и штукатурки».

- «Тут лучше начинаешь понимать Достоевского. Начинаешь представлять себе эту Holy Russia, как род эпилептического гения среди наций.

- «Да, Азия идет на Европу с новой идеей.

Холодный, застёгнутый, деловой Петербург англичанину, конечно, показался гораздо больше похожим на Европу, на Англию. Ничего татарского, азиатского англичанин здесь уже не увидел, пока не попал в русский парламент, в Государственную Думу. Над всем парламентским залом царил, всё заслоняя собою - чудовищно-огромный портрет. «Фигура самодержца, вчетверо больше натуральной величины, с длинным, неинтеллигентным лицом, стояла во весь рост, попирая кавалерийскими сапогами голову председателя Государственной Думы. «Вы и вся Империя существуете для меня», - явно говорил глуполицый портрет, держа руку на эфесе шашки. И эта фигура требовала лояльности от молодой России».

Последние главы романа тоже связаны с Россией: в России — уже пожар, и искры от него долетают в Англию. Англия уже прошла жестокую школу войны; побывавшие в этой школе поняли, что по-старому жить нельзя. Старое нужно разрушить, чтобы на его месте построить мировое государство, Союз Свободных Наций. Главное теперь — работать, работать, не щадя своих сил. «Мы должны жить теперь как фанатики. Если большинство из нас не будут жить как фанатики — этот наш шатающийся мир не возродится. Он будет разваливаться всё больше — и рухнет. И тогда раса большевистских мужиков будет разводить свиней среди руин».

Так суммирует Уэллс мнение английского интеллигента о сегодняшней России. Нечего и говорить о джентльменах и лэди, которые не спят ночей из-за страшных «Bolos» как сокращённо называют в Англии большевиков.

«Я не верю, — говорит Уэллс, — в веру коммунистов, мне смешон их Маркс, но я уважаю и ценю их дух, я понимаю его».