НЕ"русское" дворянство России

С самого начала О’Мара показывает читателю, что высшее и даже среднее начальство в начале XIX века было фактически «иностранцем в России», не имея ничего общего с управляемой ими массой даже в языке. Языком их общения был французский и немецкий. Немецкая династия Голштейн-Готторпов (т.н. «Романовых») сама с трудом говорила на русском. Некоторые выдержки из его книги по поводу языка начальства.
«Примерно 33% российского офицерского корпуса 1812 года говорили на французском, 25% на немецком и всего 0,8% на английском.

Подробная информация о публичных лекциях, прочитанных профессорами Московского университета в 1804/05 учебном году, представленная в биографии А.Кошелева, учившегося там в 1821 году, свидетельствует о том, что французский и немецкий были основными языками обучения. Лекции по ранней европейской истории, истории английского народа, арифметике и торговле читались на немецком языке; по естествознанию, химии и философии - на французском языке. 

Как утверждал Дубровин вслед за Карамзиным, дворянская элита могла говорить, но с трудом писала по-русски. Даже там, где предпринимались попытки преподавать русский язык дома, результаты были, мягко говоря, неоднозначными. В своих мемуарах И.Раевский вспоминает своё детское образование, отмечая, что «мы не только о русской истории, но и о русском языке имели довольно смутное понятие», поскольку его учитель «заставлял нас учить наизусть своего сочинения грамматику, которой мы не понимали, и, конечно, не могли и двух слов написать на русском правильно».
Когда будущий военный генерал-губернатор Москвы Д.Голицын произносил речь на московских губернских дворянских выборах 1822 года, он сначала написал её, как и другие свои речи, «на французском языке, поскольку русским владел недостаточно, а затем ему их переводили на русский и он учил текст почти наизусть».

А.Воронцов (1741–1805), канцлер с 1802 по 1804 го, заметил в 1805 году, что Россия была «единственной страной, где изучение родного языка высмеивается, а всё, что связано с Отечеством, чуждо нынешнему поколению».

Частично проблема заключалась в том, что многие частные школы-интернаты (пансионы) принадлежали иностранцам, для мальчиков — обычно немцам, а для девочек — француженкам. Пансионом, где учился И.Раевский, владел и управлял Антуан де Курнан, большинство предметов преподавалось на французском языке. Раевский вспоминает, что «разговоры по-русски не то, чтобы запрещались, но, как непонятные для большинства начальства, считались насмешкой на их счёт и безнравственными разговорами, с намерением скрыть то, что говорилось, от пансионской цензуры». По словам выпускника Дворянского пансиона при Московском университете, от учеников там также ожидали, что они будут разговаривать только на французском или немецком языке: более того, их штрафовали за то, что они разговаривали друг с другом по-русски

В то же время владение русскими дворянами французским языком вызывало восхищение у наблюдателей. Носитель языка (или, по крайней мере, его женевского варианта) Дюмон был очень впечатлен аутентичностью разговорного французского у русских. Он описывает званый обед у графа Строганова, на котором присутствовали также другие члены Негласного комитета Александра I, Новосильцев, Чарторыйский и Кочубей, а также несколько дам, в том числе юная графиня Строганова и её мать, княгиня Голицына, обе так хорошо говорили по-французски, что «кажется, будто бы находишься в парижском салоне».

Французский романист Проспер Мериме (1803–1870), опубликовавший два перевода произведений Пушкина, «Пиковая дама» и «Гусар», предположил, что писатель думал по-французски, потому что его русская речь очень сходна с французской».

«П.Вяземский вспоминал о мастерстве своего двуязычного отца.

Жуковский, который введён был в наш дом Карамзиным, говорил мне, что он всегда удивлялся скорости, ловкости и меткости, с которыми, в разговоре, отец мой переводил на русскую речь мысли и обороты, которые слагались в голове его на французском языке».

В другом месте, в своей «Старой записной книжке», Вяземский объясняет «несчастную привычку русского общества говорить по-французски», приводя одно услышанное им однажды оправдание: «Что же тут удивительного? Какому же артисту не будет приятнее играть на усовершенствованном инструменте, хотя и заграничного привоза, чем на своем домашнем, старого рукоделья?»

Подчеркивая контраст между аутентичным, утончённым французским языком, на котором говорили русские дворяне и дворянки, и разговорным русским языком, Вяземский утверждал, что французский язык создавался на протяжении многих веков, что придавало ему непревзойдённое превосходство в качестве средства как для разговора, так и для переписки. Поэтому его непреодолимая привлекательность сделала его письменным и устным языком дворянского сословия в России. 

Преобладание французского языка среди русских высших слоёв было отмечено другими западными посетителями страны, в том числе британцами. Один из них, Роберт Джонстон, заметил: «Среди знати широко используется французский язык, и это печально известный факт, что многие не могут писать на родном». Джонстон объяснил это трудностью русского языка, в котором «даже в буквах их алфавита есть своего рода варварство, которое поистине отвратительно». Другой (анонимный) британский писатель тоже был в отчаянии от русского языка, подразумевая, что его сложность побуждала россиян прибегать к французскому. Он нелестно охарактеризовал русский язык как «самый отвратительный язык из всех когда-либо существовавших», со словарным запасом, который невозможно было запомнить, а также с произношением «настолько сложным, что я отказался от него как от безнадёжного дела

Также стоит напомнить, что в 1826 году некоторые из заключённых-декабристов в Петропавловской крепости не могли дать письменных ответов на русском языке, как того требовали их следователи. Для них были привезены словари. В своих мемуарах декабрист И.Якушкин воспроизводит не один обмен мнениями со своим следователем В.Левашовым на французском.

Тем временем, и члены Императорской семьи реагировали на шокирующие события, разворачивавшиеся в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825 года, по-французски, а не по-русски. Один свидетель слышал, как Николай I, в критический момент принятия решения о том, как наилучшим образом рассеять восставших, обращался к своему адъютанту, генералу Бенкендорфу, по-французски: «Il faudrait envoyer des troupes pour les cerner». Но Бенкендорф тут же возразил: «La chose est impossible, ils sont en plus grand nombre que nous». Так же, услышав из своей квартиры в Зимнем дворце стрельбу на Исаакиевской площади, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна в смятении обратилась к А.Голицыну: «Mon prince, c’est le sang russe qui coule». Немедленная реакция Голицына, по его воспоминаниям, была: «Madame c’est le sang gâté et pourri qui s’en va». В тот же день, в начале своего правления, Николай I произнёс своё знаменитое сардоническое замечание, снова по-французски: «Voilà un joli commencement de règne» («Вот прекрасное начало правления»).

(Николай I кое-как на ломаном русском языке научился говорить только к концу 1830-х. Балтийские немцы при его дворе всё время службы могли не произнести ни слова по-русски)