6 января 2017, 12:42
В Украине и России мы наблюдаем на постсоветском пространстве две модели приспособления к современным внешним и внутренним вызовам, два разных ответа на них, соотносимых и с двумя разными пониманиями суверенитета.

Перечитывая дневниковые записи 2016 года в Фейсбуке, заметил, что тематически они существенно отличаются от заметок двух прошлых лет.

В 2014-15 я писал, в основном, о происходившем в Украине и вокруг Украины в контексте ее конфликта с Россией – о Майдане, о Крыме, о донбасской войне, о минских договоренностях об ее прекращении и попытках их выполнить, обнаруживавших их невыполнимость. А в 2016-м угол зрения задавался уже другими событиями, что не могло не сказаться на тематике моих заметок. Притом, что в них, как и в текстах предыдущих книг, по-прежнему много внимания уделено продолжавшимся разноуровневым переговорам о реализации минских соглашений. Переговорам, результативность которых оставалась и остается проблематичной.

После прекращения широкомасштабной войны на Донбассе и подписания в 2015 году соглашений об отводе тяжелых вооружений от линии соприкосновения сторон, война эта превратилась в почти каждодневные взаимные обстрелы (в основном, из минометов и стрелкового оружия, но временами и с использованием артиллерии), тоже уносящие человеческие жизни. Желание миротворцев из Берлина и Парижа, поддерживаемое и Вашингтоном, положить им конец, добившись полного выполнения минских договоренностей, по-прежнему наталкивалось на несогласуемость политических целей и интересов Киева и Москвы, которые самими договоренностями не столько примирялись в компромиссе, сколько вуалировались формулировками, поддающимися взаимоисключающим интерпретациям. Западные миротворцы с их устоявшимися представлениями о государственном суверенитете не предусмотрели, что он может пониматься иначе, чем понимается ими. Что для Москвы он может означать наличие на территории соседней страны ее сателлитов, полномочных влиять на политический курс этой страны. Киев, естественно, такое толкование суверенитета Украины принять не мог, и эти непримиримые позиции не в состоянии были примирить ни Берлин с Парижем, ни Вашингтон. Как и в 2015-м, они пробовали подступиться к проблеме с разных сторон, в книге все эти подступы подробно рассматриваются, и читатель может получить представление о том, что получается, когда политики и дипломаты пытаются согласовать противоборствующие позиции в обход непреодолимого корневого разногласия.

Однако тема минских соглашений и переговоров об их выполнении все-таки не стала для меня главной. Я шел в своих заметках за событиями, и вышло так, что на передний план они вывели разнонаправленность двух векторов эволюции – украинского и российского. Специально я не задавался целью их сравнивать и не сравнивал, но в центре внимания, как вижу задним числом, оказались именно они в их событийном своеобразии. В Украине и России мы наблюдаем на постсоветском пространстве две модели приспособления к современным внешним и внутренним вызовам, два разных ответа на них, соотносимых и с двумя разными пониманиями суверенитета.

Украина в 2016 году продолжала цивилизационное движение от России к Европе. В конце года Евросоюз признал проводимые в ней реформы «интенсивными и беспрецедентными», отметив, в частности, что Киев, приняв около полутора сотен законов, выполнил все требования, которыми ЕС обусловливал установление с Украиной безвизового режима. Не остались не замеченными и ее более решительные и последовательные, чем раньше, попытки трансформировать постсоветское государство, приватизированное частными и групповыми интересами, в государство правовое. В предыдущие годы украинские власти пробовали найти компромисс между этими интересами, пожеланиями западных союзников и требованиями украинского гражданского общества, но к весне 2016-го стало ясно, что такой путь себя исчерпал. Стало ясно, что противодействие коррупции обречено на неуспех без реформирования прокурорской корпорации, которая изнутри не реформируема, и потому на должность Генерального прокурора был назначен человек, к корпорации не принадлежащий, с законодательным предоставлением ему возможностей ее очищения. Стало ясно, что с коррупцией не справиться и без реформирования прогнившей судейской корпорации, и была запущена судебная реформа. Стало ясно, что коррупция неодолима без жесткого контроля за доходами и расходами чиновников всех рангов, и была создана система обязательного электронного декларирования их доходов и имущества с узакониванием наказаний за неверные сведения.

Немало постов, посвящены этим процессам и событиям. Равно как и тому, что им предшествовало либо сопутствовало в украинском обществе и его политическом классе. Общество позитивного влияния реформ на свою жизнь пока не ощущает и потому доверия к власти испытывает все меньше. А в политическом классе недовольство уставшего от повседневных тягот населения и недовольство бенефициаров домайданной системы наступлением на их интересы усиливает и ожесточает оппозицию. Но это обострившееся противоборство разных сил, доходящее порой до громких политических скандалов, не остановило ускорившееся в 2016 году движение от постсоветской неправовой государственности к правовой. Оно далеко от завершения, реформирование законодательства и создание еще в 2015 году новых структур (в частности, независимого от исполнительной власти Национального антикоррупционного бюро) не сопровождается пока заметными и эффективными действиями в области правоприменения, что вызывает нарекания и в Брюсселе. Но если нет пока достаточных оснований конечный позитивный результат этого движения считать предопределенным, то опыт такого движения налицо, и его значение не только для Украины, но и для всего постсоветского пространства трудно переоценить. И в случае, если он окажется успешным, и в случае неудачи.

Россия же в 2016-м продолжала следовать своему курсу последних лет, в котором праву отводится вспомогательная инструментальная роль в обслуживании державно-имперской государственности, главная ставка которой – не на право, а на силу. В заметках, размещенных в книге, много внимания уделено не только современным особенностям этой государственности, но и традиции, наследницей которой она выступает. Традиции, воспроизводящей три системообразующие институциональные константы. Константы эти – ЦАРЬ (или правитель с царскими полномочиями), АРМИЯ и ТЮРЬМА. Разумеется, в самом их наличии ничего уникального нет, но не везде они призваны принудительно обеспечивать неправовой социальный порядок и его защиту от угроз извне и изнутри при удержании общества в лишенном субъектности, объектном состоянии. И уж совсем нигде не использовалось сочленение этих констант с таким, как в России, способом развития (прежде всего, военно-технологического).

В предыдущие годы я много писал о том, что таким способом служили милитаризации жизненного уклада населения, при которой управление государством и обществом осуществлялось по типу управления армией. Равно как и о том, что милитаризации эти циклически чередовались с вынужденными дозированными демилитаризациями, когда огосударствленные частные и групповые интересы разгосударствлялись, когда обязанности государственного служения соединялись с легализацией прав и свобод. Однако и в такие времена названные базовые константы - ничем не ограниченная власть верховного правителя, подчиненная ему военная машина и репрессивный способ управления социумом, с правом принципиально не совместимые, - охранялись и сохранялись. Все другие институты и организации могли меняться и менялись, могли походить на азиатские или европейские, могли прирастать новыми - вроде земского самоуправления или Государственной Думы. Но они всегда были ПРИ этих константах и никогда НАД ними, никогда их не определяли и не регулировали, а если начинали на то претендовать, их возвращали в отведенное им место, а бывало, что и уничтожали.

Своеобразие переживаемого Россией периода, если рассматривать его в контексте российской истории, я вижу в том, что она застряла в демилитаризаторском цикле при исчерпанности возможностей решать назревшие задачи посредством милитаризаций петровско-сталинского типа. В том числе, и задачи военно-технологической модернизации. Действия властей, предпринимавшиеся ими в 2016 году для решения этой проблемы, и обосновываются сомнения относительно ее решаемости. Общее технологическое отставание, оказавшееся непреодолимым для советского режима, оказывается непреодолимым и при режиме постсоветском. Такое в истории страны наблюдается не впервые, так было и в прежних демилитаризаторских циклах, но, повторяю, в ХХI веке перекрыто и движение из них к очередной милитаризации социального порядка – в эпоху постиндустриальных технологий она не функциональна, а современное состояние российского общества исключает воспроизведение милитаристско-мобилизационного жизненного уклада и его мотиваций.

Для ядерной державы это не создает пока угроз ее безопасности. Равно как и для ее суверенитета, понимаемого в традиционном для нее имперском смысле. Действия России в Крыму, на Донбассе, в Сирии показывают, что она, защищенная ядерным зонтиком, претендует на возвращение великодержавного статуса без оглядок на международный порядок, принятые в нем правила игры и их ценностные обоснования. Но действия эти развитию не способствуют – скорее, вуалируют неспособность к нему в глазах населения, устрашаемого внешними угрозами и примиряемого с заметным падением жизненного уровня демонстрируемой государством готовностью их упреждать и на них отвечать.

Много текстов о том, как власти нейтрализуют общественное недовольство. Ничего принципиально нового в их методах нет, в том или ином виде все это использовалось во времена демилитаризаций всегда. В такие времена, когда государство пробует сочленять свои институциональные константы с дозированными правами и свободами, оно рано или поздно сталкивается с тем, что ему приходится защищаться от общества, не склонного удовлетворяться самой этой дозированностью. И ему, государству, неоткуда взять приемы такой защиты, кроме как из времен милитаризаций. Что можно было наблюдать в предшествующие годы, и что по нарастающей продолжалось и усовершенствовалось в 2016-м. Какие же это приемы?

ВО-ПЕРВЫХ, консолидация общества и самого общества с властью посредством соединения образа внешнего врага с памятью о прошлых военных победах, прежде всего – с победой над германским нацизмом. Массовая акция «Бессмертный полк», выводящая на улицы и площади людей с портретами воевавших родственников и представителями власти в первых рядах, призвана символически перенести солидарность военных лет в день сегодняшний, что историческую память не только актуализирует, но и политизирует. Инициированная в год 70-летия Победы, акция эта становится ежегодной, а ее интерпретация, как и интерпретация самой Победы, наполняется все новыми смыслами. Известный режиссер находит в ней, в Победе, обретенную наконец-то национальную идею, известный публицист – импульс для всеобщей военизации страны, а академик РАН – источник пополнения патриотического электората включением в него павших на войне. Интересующиеся подробностями могут найти их в моих заметках.

ВО-ВТОРЫХ, защита государства от общества обеспечивается укреплением существующих военно-полицейских структур и учреждением новых – 2016 год отмечен созданием подконтрольной президенту Национальной гвардии. Ее функция сугубо охранительная, чем она отличается от прошлых российских аналогов, и о чем тоже можно прочитать в книге.

В-ТРЕТЬИХ, речь о том, что В.Путин, идя на свои первые президентские выборы, назвал «диктатурой закона». Потом она из официального обихода исчезла, но я давно уже использую «диктатуру закона» для описания утвердившегося способа управления страной и поддержания сложившегося в ней социального порядка. Против использования этого термина многие возражали, и читатель увидит в моих заметках следы дискуссий, в которых я его отстаивал, как продолжаю отстаивать до сих пор. Потому что в законодательной, правоприменительной и судебной реальности мы чуть ли не каждодневно наблюдаем то, что передается сочетанием двух несовместимых по смыслу существительных. Диктатура есть власть, законом не ограниченная, а потому и «диктатура закона» может означать лишь диктатуру НАД законом, используемым как ее инструмент. Но разве не это мы видим в реальности?

Мы видим в мирное время сосуществование конституционного правления с практиками чрезвычайных ситуаций, уподобляющих мирное время военному, но при этом действие конституционных норм не приостанавливается, а их нарушения, включая законодательные, стали фактической нормой. Так государственная система реагирует на все, что воспринимается угрозой ее устоям и ее безопасности, исходящей из общества. Тексты, размещенные в книге, напомнят читателю о том, как эта «диктатура закона» действовала в 2016 году, как понятия экономической, политической и военной безопасности дополнялись понятием безопасности гуманитарной, что могло сопровождаться уголовными наказаниями за такие, например, поступки, как воспроизведение в интернете чужой статьи с иными, чем официальные, оценками событий той же Второй мировой войны. И еще в этих текстах можно прочитать о преемственной связи такого способа защиты государства от общества с тем, что происходило в стране в периоды прежних демилитаризаций. Равно как и о том, чем нынешняя эпоха данный способ обогатила.

Разнонаправленоость двух векторов постсоветской эволюции – украинского и российского - и есть основная тема. Разумеется, к ней мои дневниковые записи не сводились, события диктовали и многие другие сюжеты, но в центре внимания был именно этот. В первом (украинском) случае мы наблюдаем попытки демонтажа постсоветской чиновно-олигархической системы, прорыва из нее в систему правовую, во втором (российском) – установку на сохранение этой системы и ее укрепление посредством восстановления преемственной связи с имперско-державной традицией.

Движение по обоим маршрутом сопровождается той или иной глубины кризисами. В Украине – из-за продолжающейся нелегальной войны на Донбассе, усталости от нее общества и медленности реформ, плодов которых население в повседневной жизни не ощущает, с сопутствующей политической дестабилизацией. В России – из-за падения мировых цен на нефть, исчерпанности сырьевой модели экономики и конфронтации с Западом, ставшей следствием ее действий в Украине и Сирии. И оба маршрута уже в 2017 году могут корректироваться с учетом консервативного поворота самого Запада, последствий которого в Москве ждут с надеждой на выход из состояния международной полуизоляции, а в Киеве – с тревогой по поводу возможного ослабления поддержки Западом в конфликте с Москвой. Но колебания внешней конъюнктуры не могут отменить тот факт, что Украина переживает трудности трансформации постсоветской системы, а Россия – трудности ее самосохранения при распространяющемся в обществе осознании ее стратегической кризисогенности и бесперспективности.

При этом осмысление системного кризиса, переживаемого Россией, выявляет и такую его особенность, как кризис самой политической мысли. И охранительной, и оппозиционной. В ходе долгой дискуссии с некоторыми идеологами современного российского консерватизма, представление о которой можно получить из размещенных в книге текстов, мне так и не удалось выяснить, на какие отечественные традиции в их актуальном воплощении, т.е. воплощении прошлого в настоящем, консерватизм этот опирается. И как он соотносится с тем, что одной из самых заметных традиций в истории страны был перманентный разрыв с традицией, не удалось выяснить тоже. А оппозиционная мысль в ответ на внешние и внутренние вызовы предлагает либерализацию и демократизацию, но не обнаруживает для этого в обществе социальных субъектов, дозревших до социального лидерства и имеющих основания реально на него претендовать.

Отсюда проистекает и феномен, названный мной интеллектуальным насилием над реальностью – как прошлой, так и текущей, и проявляющий себя в ее интеллектуальной подгонке под то или иное мировосприятие. О том, как это конкретно выглядит, тоже можно узнать из книги. А довольно широкий по меркам Фейсбука резонанс, который вызвала констатация этого феномена, свидетельствует, похоже, о том, что в интеллектуальном классе вызревает потребность в рефлексии относительно состояния его собственного мышления.