"Солдат как источник права": военная формула Путина и демонтаж мирового порядка

Напротив — речь идет о сознательной, доктринальной и системно вписанной в структуру современной российской внешней политики формулировке, открывающей основополагающие принципы политико-правового мышления Кремля.

Фраза Путина не метафора, а выступает нормативная формула, которая определяет фактическую модель российского суверенитета: присутствие военной силы — это не инструмент, а источник права. В этой логике факт физического контроля территории автоматически приравнивается к правовому владению ею, независимо от международных норм, свободы населения или правовых оснований Военная оккупация представляется не как временное или исключительное обстоятельство, а как онтологический источник легитимности.

Такой подход коренится в концепции, которую немецкий правовед Карл Шмитт определял как номос земли” — первичный акт пространственного увлечения, лежащий в основе каждого порядка. В традиционных формах государственности этот акт равномерно замещается процедурной легитимностью, конституционными соглашениями, интернациональным правом и народовластием. В модели, озвученной Путиным, происходит обратный процесс - редукция легитимности к первичному акту захвата, до момента, когда солдатское присутствие несет с собой суверенитет как факт, а не как следствие демократического или договорного процесса.

Таким образом, данная формула не только определяет модель действий Кремля на оккупированных территориях Украины, но и демонстрирует более широкую философию правового нигилизма, в которой война и насилие не исключение, а основополагающим правомочным актом. В этой статье будет проанализирована идеологическая, логическая и историческая структура этой формулы, ее философская основа, а также политические последствия ее принятия или толерантности на уровне международного сообщества.

Военное присутствие как право: от Шмитта до Путина

Формула Путина «там, где ступает нога российского солдата — там Россия», является обобщенной конструкцией, в которой военное присутствие выводится за пределы оперативного или безопасного измерения и возвышается до уровня абсолютного политического действия. Такая формула означает, что сама физическое присутствие вооруженной силы является основанием для переопределения территориального статуса, без необходимости подтверждения граждан, национального законодательства или международных организаций. Это, по сути, реставрация архаического мышления о территории как объекте завоевания и отрицание современного понимания государственного суверенитета.

«Nomos” как первичный акт

В трактовке Карла Шмитта, которую он изложил в своей работе Номос Земли (1950), номос — это не абстрактное право, а «первичный акт разделения земли», образующий порядок. По Шмитту, номос — это конкретный исторический акт. захват территории, что создает пространственную, правовую и политическую структуру Суверенитет здесь не вытекает из народной воли, а возникает как следствие насильственного захвата, оформляемого как «право».

У Путина этот принцип приобретает новый вид: русский солдат - не защитник, а оккупант - первичный носитель права. Именно его сапоги определяют, что считать «нашим», а не юридические или международные процедуры.

Таким образом, между шмиттовским номосом и путинской формулой можно провести прямое соответствие: если у Шмитта правовое пространство творится через действие захвата, то у Путина новый русский порядок утверждается через оккупацию.

Парадокс фиктивной легитимности

Эта логика, однако, имеет внутренний парадокс: она требует фиктивного подтверждения — именно поэтому после каждого увлечения Кремль организует «референдумы» и «интеграционные процедуры». Поскольку мировая система, по крайней мере, формально, базируется на процедурной легитимности, Россия пытается имитировать согласие там, где происходит очевидное принуждение.

В этой модели:

Насилие → Временный контроль → Псевдоправовой ритуал → Провозглашение, что оккупация произошла как сознательный акт волеизъявления народа оккупированных территорий.
 

Это не правовая легитимация в классическом понимании, а театрализованный ритуал, призванный симитировать правомочие перед собственным населением и рассчитанный на внешнюю апатию или дипломатическое удобство.

Война как основа политического бытия

Российское государство в этой конструкции отказывается от модерной парадигмы где правовые границы устанавливаются через соглашения, взаимные обязательства и правопреемство. Ее концепция суверенитета основывается на возможности применить силу и выдержать ее последствия.

Это приближает модель РФ не только к колониальным империям XIX века, но и к нормативно-деструктивного типа государства, где политика подменяется мобилизацией, а воля – военной способностью.

В этом смысле русский солдат выполняет не функцию обороны, а функцию институционализации контроля.

Между насилием и добровольностью: идеологическое поражение русского мифа

Формула «там, где ступает нога русского солдата – там Россия» не только демонстрирует специфическую трактовку территориального суверенитета, но и разоблачает фундаментальную идеологическую несостоятельность российского геополитического проекта. Она фактически признает, что насилие – единственный инструмент масштабирования «русского мифа»и тем самым опровергает любые претензии на его культурную, духовную или цивилизационную привлекательность. Русский миф существует исключительно как силовой симулякр — пустая конструкция, которая требует насилия для своего поддержания и не способна существовать в условиях свободного выбора.

Отсутствие добровольного привлечения

Ни одна из территорий, «присоединенных» к России и Московии за всю историю, не выявила предварительной добровольной инициативы интеграции. Напротив, их присоединение сопровождалось:

• фальсификацией исторических источников для создания якобы справедливых условий для развязывания войны,

• вооруженным вмешательством,

• вытеснением или уничтожением легитимной власти,

• организацией фиктивных «народных референдумов» под давлением оккупационных войск,

• репрессиями против населения, что оказывало сопротивление.

Это не соответствует какой-либо форме народного волеизъявления в классическом или международно-правовом понимании. Отсутствие желания стать частью Московии, а затем России – это системный, а не исключительный признак.

Таким образом, формула Путина не только не подтверждает право России на территориальную экспансию, но и опровергает основополагающую идею о привлекательности «русского мира» как пространства ценностей, культуры или исторической традиции.

Идеология, основанная на отрицании воли

Понятие «русский мир», которое в официальном дискурсе позиционируется как культурно-цивилизационное сообщество, в практической реализации оказывается зависимым не от общности языковой или религиозной идентичности, а от присутствия вооруженного контингента. Это ведет к феномену:

• чем больше Россия утверждает, что население стремится к интеграции,

• тем больше военной силы она обязана употреблять, чтоб эту интеграцию обеспечить.

В конце концов, выходит, что свободный человек никогда не выбирает «русский мир» добровольно - его всегда приходится к этому принуждать.

Структурная несовместимость с современной субъектностью

Любой политический проект, претендующий на продолжительность и масштабирование, обладает способностью интегрировать новые субъекты через механизмы убеждения, кооперации или институционального привлечения. Российская модель, как свидетельствует собственная риторика ее лидера, не владеет этими инструментами.

Ее интеграционная логика не предполагает добровольного вхождения или паритетного союза. Напротив – она воспроизводит колониальную парадигму, где подчинение есть функция насилия, а согласие — либо результат страха, либо элемент ретроспективного оправдания пропаганды.

В этом смысле Путинская Россия не конкурирует за лояльность, она только подавляет несогласие.

Институционализация насилия как политической нормы

Российская доктрина легитимности, сформулированная принципом «там, где ступает нога русского солдата — там Россия», не является исключительным инструментом внешней политики. Она отражает более глубокую трансформацию самой российской государственности. переход к модели, в которой насилие не только разрешено, но и системно институционализировано как основа политического порядка. Это касается как внешних действий РФ, так и ее внутренней структуры.

Замыкание легитимности в контуре силы

Согласно теории государства Макса Вебера, легитимность власти может основываться на традиции, праве или харизме. В случае современной России имеем ситуацию, когда ни один из этих источников не функционирует самостоятельно:

• правовая легитимность нивелирована массовыми фальсификациями выборов, подавлением политической оппозиции и демонтажем независимого судопроизводства;

• традиционная – исчерпана кризисом постсоветской идентичности;

• харизматическая — все чаще замещается сакрализацией армии и персонификацией насилия, монопольным правом на которое во все времена обладал Кремль.

В результате насилие начинает выступать не как крайнее средство, а как единственная нормальная функция поддержания властного порядка. Это выражается в милитаризации языка, культе силовых структур и нормализации репрессивной логики в правовой и управленческой практике.

Гибридное государство принуждения

После 2014 года, особенно после 2022 года, РФ демонстрирует черты так называемой гибридного государства принуждения - политической системы, в которой:

• институты демократического образца формально сохранены, но их функция окончательно сведена к декорации;

• монополия в легитимное насилие превращена в монополию в насилие без границ, что распространяется как на внутреннее пространство, так и на международные отношения;

• механизмы представительства и правовой защиты замещены административным давлением, следственно-репрессивным аппаратом и парамилитарными структурами (вроде ЧВК).

Это означает, что политическая власть не просто использует насилие, а перестраивает под него всю систему принятия решений, управления и идеологического оправдания.

Экспорт насилия как средство политического присутствия

Внешняя политика РФ все меньше ориентируется на инструменты дипломатии, экономического партнерства или культурного влияния. Ее основными векторами стали:

• прямая военная интервенция (Грузия, Украина, Сирия);

• гибридная агрессия (кибератаки, дезинформационные кампании, политическое вмешательство);

• парамилитарное присутствие (ЧВК «Вагнер» в Центральноафриканской Республике, Мали, Ливии).

Таким образом, насилие трансформировано из формы реализации политической воли в самодостаточный механизм расширения геополитического влияния, не требующий ни соглашений, ни легитимации, ни согласия.

Это не просто политика силы. Это политика, ставшая силой в чистом виде — вне права, вне правил, вне необходимости договариваться.

Реакция международного сообщества: между сдерживанием и терпением

Провозглашение российской стороной права на территории, фактически захваченные военным путем, не только выводит РФ за пределы устоявшихся международно-правовых норм, но и ставит перед международным сообществом критический вопрос: существуют ли эффективные механизмы сдерживания государства, открыто легитимирующего насилие как источник суверенитета? Опыт последних лет демонстрирует, что ответ на этот вопрос не однозначен.

Выборочная решимость: случай Сирии

США и другие западные государства декларируют приверженность принципу незыблемости границ и осуждают агрессивное поведение РФ. Однако анализ фактических действий свидетельствует об осторожности, фрагментарности и стремлении избегать прямой конфронтации, даже тогда, когда Россия совершает агрессивные действия, угрожающие международному порядку.

Так, например, во время боев у сирийского Дейр-эз-Зора в феврале 2018 года американские войска ликвидировали несколько сотен российских солдат, якобы принадлежавших к ЧВК «Вагнер». Официальная Москва сразу дистанцировалась от инцидента, и никаких политических последствий для двусторонних отношений между Россией и США не последовало. Подобная логика избегать формального признания конфликта — позволяет обеим сторонам оставаться в рамках дипломатического статус-кво даже в случаях фактического военного столкновения.

Украина: стратегия опосредованной поддержки

В случае полномасштабного вторжения в Украину в 2022 году страны Запада избрали модель максимальной поддержки без прямого участия. Снабжение вооружения, финансовая помощь, дипломатическая изоляция РФ и санкционная политика составляют критически важный фактор для обороноспособности Украины, но эти действия не сопровождаются ни одной формой прямого военного вмешательства.

Эта стратегия, хоть и понятна в контексте ядерного сдерживания, де-факто не останавливает агрессора, поскольку не создает для него неотвратимой ответственности за нарушение. В отсутствие реального сопротивления Россия считает насилие не только допустимым, но и продуктивным способом достижения внешнеполитических целей — особенно тогда, когда его удается замаскировать под якобы условно легитимные формы: «референдумы», «защита меньшинств» или «восстановление исторической справедливости».

Толерантность как стимул для новых увлечений

Промежуточная реакция Запада на действия Кремля. между формальным осуждением и фактическим невмешательством — создает прецедент, в котором право силы получает де-факто признание как политический довод. Желание сохранить глобальную стабильность в краткосрочной перспективе иногда сопровождается готовностью к «замораживанию» конфликтов или даже тихого примирения с последствиями насильственной аннексии.

В частности, предложения о «мирном урегулировании», предусматривающие сохранение части оккупированных территорий под контролем России, открыто противоречат базовым принципам суверенитета, международного права и Устава ООН. Они фактически предполагают награждение агрессора по территории, что в исторической перспективе лишь усиливает мотивацию к дальнейшим силовым действиям.

Таким образом, вместо сдерживания происходит нормализация новой модели. Модели, в которой государство может использовать армию для захвата территории и рассчитывать на внешнюю «усталость» вместо противодействия.

Геополитические и правовые последствия принятия формулы силы

Толерантность или даже частичное принятие формулы, по которой военное присутствие автоматически легитимирует территориальную принадлежность, имеет далеко идущие последствия не только для отдельных конфликтов, но и для самой структуры международного порядка, основанного на праве. Признание права силы — пусть даже косвенно — приводит к ревизии базовых принципов послевоенной системы, которая с 1945 года основывается на незыблемости границ, недопущении агрессии и праве на самоопределение.

Прецедент как механизм делегитимации права

В международных отношениях практические действия государств часто создают де-факто прецеденты, которые впоследствии влияют на нормообразование или легитимацию аналогичного поведения других субъектов Если международное сообщество не отрицает оккупацию и соглашается на переговоры с позиции «признания новой реальности», это закрепляет формулу:

«Сила создает факт, а факт превращается в норму».

В этом случае право перестает быть общим регулятором и становится более сильным инструментом. Это особенно опасно в многополярном мире, где растет количество государств, стремящихся к ревизии статус-кво (Китай, Иран, Турция, ряд авторитарных режимов в Африке и Азии).

Подрыв доверия к коллективной безопасности

Система коллективной безопасности, которая формально закреплена в Уставе ООН, функционирует только при условии, если подвергшееся агрессии государство может рассчитывать на необходимую и эффективную поддержку. Если ответ международного сообщества ограничивается декларациями, частичными санкциями или дипломатическими призывами, механизм теряет доверие как у пострадавших стран, так и у потенциальных союзников.

В таком случае:

• малые государства начинают искать защиту в региональных альянсах или путем милитаризации,

• авторитарные режимы получают сигнал, что границы можно передвигать военным путем, если это сделать быстро и с политическим занавесом.

Делегитимация институтов глобального порядка

ООН, ОБСЕ, международные суды и специализированные организации должны быть арбитрами в конфликтах. Если они не способны остановить или хотя бы символически квалифицировать агрессию как нарушение права, их институциональное доверие постепенно разрушается. Сам механизм легитимации (резолюции, санкции, трибуналы) начинает рассматриваться как медленный, зависимый от политической воли и неэффективный в случаях системного насилия.

Это создает благоприятную среду для:

• формирование альтернативных структур (шанхайских, евразийских или регионально-корпоративных союзов),

• перехват права авторитарными центрами силы, предлагающими "порядок" без морали и процедур.

Риск глобальной нормализации насилия

Самое опасное последствие постепенная нормализация насилия как допустимого инструмента разрешения территориальных споров. Если военная агрессия не получает принципиального отпора, она становится не аномалией, а опцией. Это возвращает международную систему к состоянию до-вестфальской анархии, в которой сила определяет право, а безопасность – функция ресурсов, а не норм.

Закрепление насилия как идеологии: что провозглашает Путин и почему это следует называть своими именами

Высказывания Путина «там, где ступает нога русского солдата – там Россия» — не является риторическим преувеличением, случайным оговоркой или фигурой речи. Это прямая и откровенная формулировка идеологии, в которой насилие предстает не как временное средство, а как главный и конечный источник легитимности. Армия в такой системе не обороняет, а творит политическую реальность; солдат - не агент государства, а носитель права; вторжение – не нарушение, а акт основания.

Новая формула суверенитета: «насилие → факт → право»

В практике России (и в том числе из-за ее официальной риторики) мы наблюдаем замену традиционной модели суверенитета следующей логикой:

1. Военное присутствие создает факт контроля.

2. Факт контроля используется для ритуализированного оправдания (референдумы, законы о «вступлении в состав РФ»).

3. Повторение этой схемы легализует ее как право повторного применения.

Это не исключительный случай – это попытка институционализации новой нормы, в которой насилие не просто разрешено, а считается высшей формой справедливости.

От солдата к метафизике

Эта формула включает в себя более глубокую философскую претензию: пространство не принадлежит тому, кто в нем живет, а тому, кто способен удержать его силой. Это возвращение к доцивилизационному мышлению, в котором не существует гражданства, воли, общества — есть лишь субъекты силы, налагающие свое право на «немые» территории.

В этом смысле русский солдат становится онтологическим агентом: его присутствие упраздняет политическую субъектность жителей, заменяя ее военной принадлежностью.

Это не реализм. Это философия доминирования, которая отказывается признавать существование другого как субъекта, имеющего право сказать "нет".

Почему важно называть это своим именем

Если международное сообщество, гражданское общество, аналитики или журналисты не дадут точного понятийного определения этой модели, оно будет трактоваться как одна из возможных точек зрения в политическом диалоге. На самом же деле речь идет не о точке зрения, а об инструменте разрушения международного порядка, требующий системного сопротивления - политического, правового, идеологического.

Речь не идет об "альтернативном видении мира". Речь идет об открытой нормализации насилия как основы новой политической архитектуры.

Поэтому эта формула должна быть квалифицирована:

• как доктрина агрессии,

• как отрицание самоопределения народов,

• как имперская идеология, несовместимая с международным правом,

• как репродуцирующий фашистскую структуру легитимности — из-за войны, а не права.

Вместо вывода

Путинская формула неуникальна — она только осовременивает старую логику экспансии из-за насилия, которую мир уже осуждал в XX веке. То, что сегодня она снова приобретает язык «референдумов» и «историческую справедливость», не делает его менее опасным. Напротив – делает более коварной.

Единственным возможным ответом на нее является не поиск компромисса, а четкое отрицание легитимности самой логики силы.

Иначе мы не просто потеряем отдельные территории.
Мы потеряем право на сам факт политического участия как свободных субъектов, а не как обитателей пространства, на которое ступила чья-то нога.