При Сталине на России было больше свободы чем при Путине

Один из таких переходов начавшийся в конце 1930-х годов, был ощутимым ударом для многих романтиков коммунистов, которые в штыки восприняли возрожденные при Сталине имперские штампы пропаганды. Как это не удивительно, но все те, кто тогда публично высказывал свое негодование, не оказывались ни в лагерях, ни в ссылке.

От интернационализма к имперскому “русскому” нарративу

Комсомольцы, воспитанные на утопических идеалах интернационализма, мифических героях “Гражданской войны” и других революционных мифах, встретила сталинский разворот к имперскому "русскому величию" более чем настороженно. Как вспоминает Михаил Гефтер, историк и фронтовик, среди молодых коммунистов 1930-х годов идея возрождения имперских образов воспринималась с презрением:

“До войны, когда только начались эти вещи, мы их откровенно презирали. Помню, вышла книжка о Суворове, и в ней главка, где с восторгом описывалось, как тот штурмовал польскую столицу. Мы написали в редакцию "Правды" коллективный протест, ничуть не смущаясь в словах. Так же плохо мы приняли фильм Эйзенштейна "Александр Невский". Открыто писали об этом в стенных газетах на факультете”, — вспоминает Гефтер.

Представляете себе? Внутри сталинской системы существовала определённая свобода высказываний, несмотря на всю жесткость репрессивного аппарата. Молодые коммунисты, выросшие на "Павке Корчагине" и других гипертрофированных идеалах социальной справедливости, не боялись выражать своё недовольство тем, как советская пропаганда подменяла в массовом сознании пролетариев героями еще вчера ненавистного имперского прошлого России.

Свобода внутри "данного"

Гефтер отмечает, что до войны в стране сохранялась иллюзия внутренней свободы, даже несмотря на репрессии. Сталинский режим, несмотря на весь его преступный характер, оставлял пространство для дискуссий внутри своей парадигмы. Как говорит Гефтер, "советское было наше данное", и молодёжь искала свободу в рамках этого "данного". Коллективные протесты, открытая критика фильмов или книг были возможны, если они оставались внутри коммунистической идеологии.

После не до конца удавшейся по мнению Сталина войны, начался новый виток усиления имперской великодержавной риторики, и этот "кредит свобод" стал постепенно исчезать. Гефтер, как фронтовик, переживший ранения и войну, вспоминал, что его поколение вдохновлялось не “русскими” имперскими нарративами и героями, а зажигательными статьями Ильи Эренбурга - человека, олицетворявшего антивоенный и антифашистский пафос того времени. Что, впрочем, никак не снимает с него вины, в гибели невинных жертв “русских освободителей”, мстивших освобожденным мирным полякам и немцам с невиданной жестокостью. 

Почему при Путине меньше свободы?

Сравнивая сталинский “имперский ренессанс” с попыткой Путина сделать из современной России империю, становится очевидно, что сталинская система, при всей ее жесткости, позволяла определенный диспут внутри системы. Таким образом как бы проверяя себя на предмет принятия широкими массами. Сегодня же малейшее отклонение от линии власти или критика пропаганды вызывает мгновенную жесткую реакцию — от клеймения "иноагентом" до уголовного преследования.

Имперская риторика при Путине достигла апогея: исторические мифы о "Великой России" подаются как абсолютная неопровержимая истина. Пространства для дискуссий попросту нет, а любые попытки подвергнуть сомнению официальную позицию заканчиваются репрессиями.

Призраки прошлого

История Гефтера на самом деле показывает, не то, что сталинский режим был мягче путинского или то, что даже внутри репрессивного государства можно сохранять внутреннюю свободу. Нет.

Проблема лежит в другой плоскости, которую Гефтер, в силу своей погруженности в контекст не понял. Сталин понимал, что культ "русского величия" не может и не должен вступать в конфронтацию с утопическими идеалами коммунистической революции. 

Вот только в современной России нет никакой официальной идеологии. Есть старые кости скелетов идеологий и смрад исходящий из их могил. В этом склепе идеологии, любая свобода кажется невозможной. Критика имперской пропаганды, даже действующая ей во благо изнутри, воспринимается как угроза государству.

У Михаила Гефтера есть замечательное выражение, метко описывающее феномен "русского" упоения прошлым: "могилы у нас разговаривают".

Именно так. Россия по-прежнему одержима раскапыванием захоронений истории, внимая не голосу разума, а шепоту и эху, доносящемуся из глубин погребённых империй. Вместо того чтобы смотреть в будущее, страна продолжает склоняться над прахом прошлого, пытаясь найти в нём ответы, которые давно утратили связь с настоящим.