В развитии цивилизации, с древних времен до наших дней, прослеживается четкая тенденция.
Все больше расширяется понятие прав человека - защищенных законом и обычаем установлений о том, как людям не следует поступать друг с другом.
Установлений, не ограниченных естественным правом сильного , а ограничивающих его.
И эти права, поначалу доступные лишь горстке избранных, постепенно распространяются на все более широкие слои.
Все больше учитываются интересы слабых: тех, кто по тем или иным причинам находится в неравной позиции и не может защищать себя непосредственно, кулаками и зубами.
В античной Греции, прославленной колыбели демократии , полноправным гражданином был, в лучшем случае, один из пяти.
Женщины, рабы, иностранцы, дети от смешанных браков все они считались людьми второго сорта (а то и вовсе не вполне людьми), и права свободного гражданина на них, разумеется, не распространялись.
В Риме раба или рабыню можно было свободно убивать, пытать, насиловать, мучить непосильной работой. И то-то, должно быть, удивился и возмутился бы богатый римлянин, если бы кто-то попытался отобрать у него это законное право распоряжаться своим имуществом !
Но дальше мы видим, как поначалу медленно, затем все быстрее и быстрее понятие прав человека расширяется, охватывая все новые категории слабых и незащищенных.
Хартия Вольностей, которую называют основой современного правового государства, касалась лишь горстки аристократов: подавляющее большинство населения оставалось безгласным и бесправным.
Великая Французская революция впервые распространила права и вольности дворянства на людей всех сословий. Точнее, на состоятельных и здоровых мужчин всех сословий.
Далее, в течение XIX XX веков, полноценными и полноправными членами общества постепенно становятся бедняки, национальные и религиозные меньшинства, женщины, инвалиды.
Немые обретают голос; невидимые выходят на площадь и привлекают к себе внимание; опровергаются очевидные истины ; шатается устоявшийся порядок вещей. И, разумеется, каждый новый шаг на этом пути вызывает негодование и протесты консерваторов.
Продолжается этот процесс и сейчас. Понятие права распространяется на все новые категории бессильных, маргинальных, незаметных, презираемых.
Все более сложные, даже изощренные механизмы создаются, чтобы уравновесить естественную слабость слабых, защитить их от эксплуатации и унижений.
Мы говорим уже о правах заключенных хотя, казалось бы, люди сами нарушили общественный договор, чего теперь с ними церемониться?
Говорим о правах детей, о правах психически больных хотя это кажется абсурдом: ведь эти группы не только не могут за себя постоять, но зачастую не способны даже осознать и выразить свои интересы.
И тем не менее, они тоже люди.
Их тоже нельзя убивать, унижать, эксплуатировать, обращаться с ними, как с вещами.
Мало того: мы возмущаемся жестокостью, проявляемой к животным, боремся против жестокого обращения с ними и их ненужного истребления.
Тут уж, казалось бы, и говорить не о чем: зверь разума не имеет, человеком никогда не был и не будет, понятие права ему недоступно в принципе.
И он, даже со всеми своими клыками и когтями, совершенно точно не в силах нам противостоять.
Ну, может, хоть со зверями-то можно творить все, что вздумается?!
Нет: постепенно мы приходим к мысли, что и с ними нельзя.
Они живые.
Они от нас зависят.
Мы за них в ответе.
Что же сказать с этой точки зрения об аборте?
Похоже, лишь по недоразумению аборт считается достижением прогресса. Это атавизм.
Наследие темных времен, в одном ряду с говорящими орудиями , местом женщины на кухне , утилизацией инвалидов, чтобы не мешали жить здоровым, и прочим плоть слабых пища сильных .
Чем принципиально отличается зародыш от новорожденного младенца, дементного старика, животного?
Как и все они, он живет.
Подобно младенцу и старику, обладает уникальным набором генов, обеспечивающих его неповторимую человеческую индивидуальность.
Подобно младенцу и в отличие от старика растет и развивается, и, если ничто не встанет у него на пути, в положенный срок обретет разум и начнет самостоятельную жизнь.
Существенное отличие лишь одно. Все они слабы, но зародыш предельно зависим от другого человека и предельно беспомощен.
Любая лабораторная крыса в сравнении с ним хозяйка своей судьбы: она способна хотя бы пищать и вырываться. А нерожденный ребенок не может возражать, отбиваться, звать на помощь.
Не может разжалобить своим трогательным видом: он невидим буквально, без всяких метафор. Ни голоса, ни лица, ни имени.
Не может даже осознать, что с ним происходит, как-то к этому отнестись, возмутиться или покориться судьбе.
Крошечный комочек плоти на грани небытия, он лишен всего даже способности понять, чего лишается. У него отнимают все а он не понимает, что происходит, и не может сопротивляться.
Быть может, это предельное испытание на человечность.
Перед нами не просто иное существо, а само воплощение иного . Целая человеческая жизнь, неисчерпаемая, как океан, и сияющая, как звезда но в потенции, в крохотном ядрышке.
Очищенная от всего, что может вызвать к этому существу инстинктивную привязанность или жалость, что дает возможность отождествить себя с ним. Оно совершенно беспомощно.
Судьба его в наших руках. И черт возьми, оно и вправду создает нам проблемы! Зачем оно нам?
Без него намного проще.
Никто не осудит, не упрекнет, скорее всего, даже не заподозрит.
Да что там, ему даже не будет больно!
А если и будет мы никогда об этом не узнаем
Готовы ли мы его убить?
Использованная литература: источник