«Русский разговор» – это ритуально-мистический плач

Она побывала в СССРоссии на стыке эпох в 1980-90-е, и это всё же наложило свой отпечаток на «русские разговоры» - плачи (стенания). Но и в другие эпохи картина была примерно той же, может, только разговоры были менее публичными, пишет Рис со ссылкой на другие исследования антропологов. Некоторые её наблюдения из книги:

«Литании осуществляли парадоксальную трансформацию ценностей: страдание становилось заслугой, положение жертвы стяжало уважение, утраты обращались в приобретения. Литании были «кирпичиками» многих разговоров, как формальных, так и неформальных, в которых я участвовала или которые услышала невзначай. Последнее важно, так как по этим «подслушанным» разговорам я могла судить, насколько моё - иностранки, американки, этнографа - присутствие влияло на собеседников. Разумеется, моё участие в разговоре давало себя знать: во многих случаях люди жаловались особенно рьяно именно потому, что перед ними был заинтересованный слушатель из Америки. Кроме того, в литаниях был запрятан едва уловимый призыв о помощи, а американцы, с их огромными, по русским представлениям, возможностями и ресурсами, казались естественным объектом такого призыва. Поэтому, конечно, моё присутствие стимулировало потоки литаний, однако жанр существовал и сам по себе - вся Москва того времени просто гудела литаниями.

Интонационно разговорные литании приближались к треём известным жанрам русской речи: традиционному плачу (исключительно женскому жанру), церковному молебну и поэтической декламации. Как и перечисленные жанры, литании часто содержали поэтические каденции, имели речитативную двухтоновую интонацию, рифмы и кольцевую композицию.

Откровенно «плачевыми» были те места в речи, где говорящий начинал размышлять, комментируя собственную литанию в том смысле, что она иллюстрирует трагедии и парадоксы истории, и задаваясь экзистенциальными вопросами: «Как такое может быть? Почему нам так плохо? Почему в нашей жизни так много страдания? Почему мы всегда оказываемся жертвами? В чём наше спасение?» Такой переход к возвышенной ламентации не всегда означал конец литании; нередко это было высшей точкой, после которой заново начиналось перечисление несчастий.

(Литании соединяют русских) в моральную общину - общину страдания».

Есть и второй «русский разговор» - это жанр бюрократического языка пропаганды, пишет Рис:

Хотя я пришла к выводу, что культурная установка жертвы является главенствующей в русском дискурсе, но она не единственная. Антиподом литании может быть названо славословие — жанр лицемерных, самодовольных, хвастливых речей, на которых была построена большая часть пропаганды, и многие другие жанры официального языка. Причём начальник, в отличие от простого русского, никогда не стенает. Наоборот, он всегда воодушевлён.

Я имела возможность проинтервьюировать немало представителей официальной власти - государственных чиновников, военных, политических деятелей, партийных функционеров. В этих интервью литаний никогда не звучало».

Ещё одно наблюдение Нэнси Рис в книге «Русские разговоры» - на самом деле настоящая власть в СССР-России принадлежит женщинам. И это идёт вразрез с западной пропагандой того времени (особенно из уст Рейгана и Тэтчер), что якобы наша страна брутальная и кровожадная. Усреднённый советский-российский мужчина на самом деле вялый и безыинициативный (отдельно она объясняет, что такая ситуация усилилась после ВОВ, когда возник страшный дефицит мужчин), и такой мужчина никому угрожать не может, максимум его агрессии проявляется в семье и/или хулиганстве. Рис пишет о женской власти:

«Женщины - орудия тоталитаризма в России, проводники конформизма, - заявила одна информантка. - Управляя своими семьями железной рукой, они поддерживают тем самым всё социальное устройство». Русские часто говорили, что женщины с помощью сплетен, упрёков, отчитываний, нотаций и других имеющихся в их распоряжении дискурсивных механизмов, а также через свои должностные посты (чиновничьи, педагогические, медицинские) сдерживают и контролируют мужчин, остальных женщин и, разумеется, детей и тем самым оказывают серьёзнейшее влияние на формирование общества в целом. В Москве я слышала немало примеров этих жанров.

Ещё одну особенность женских «распеканий» и жалоб я видела в том, что они часто вращались вокруг некоего идеального социального порядка и что женщины как будто бы чувствовали себя обязанными «приглядывать» за всем обществом в целом. Из отдельных проступков отдельных личностей нередко делались выводы о разложении всего общества, о падении морали, пренебрежении приличиями, предательстве принципов, исчезновении духовности. В женском дискурсе часто проглядывала икона общественного «порядка», который охватывал всё - от чистоты в доме до повсеместно превозносимых (хотя и абстрактных) «духовных ценностей».

Вот как шутка, слышанная мною (с небольшими вариациями в деталях) дважды от мужчин и один раз от женщины, представляет эти культурные идеологии: Женщина рассказывает подруге: «Я принимаю решения в мелких, несерьёзных вопросах - как нам организовать отдых, делать ли обмен жилплощади, покупать ли машину А мой муж решает действительно важные семейные проблемы, как-то: можно ли построить коммунизм в одной отдельно взятой стране, следует ли объединяться двум Германиям?»

Социолог Таня дала несколько иное историческое объяснение таким взаимоотношениям: «Особенно ненормальны у нас мужчины, они совершенно исковерканы системой. В конце концов, у женщины есть своя домашняя жизнь, женщина может найти себя в заботе о доме, семье, муже. Мужчины же лишены этого; зарабатывать для семьи, как в любом нормальном обществе, они не могут, потому что система не позволяет им по-настоящему добиться чего-либо. И они становятся просто жалкими существами. Мужчины чувствуют себя прирученными животными, домашними питомцами. Им в жизни нужен драматизм, и некоторые находят его, тираня свои семьи. Это единственная доступная им власть».

Продолжая тему литаний (нытья), описываемых американским антропологом Нэнси Рис в книге «Русский разговор». Она отмечает их важную особенность: главная цель литаний – добиться «чемпионства» в страданиях, чтобы окружающие признали тебя самым несчастным. Отсюда – литания не предполагает никаких действий, чтобы покончить с причинами несправедливости (гонений, притеснений). Подумалось, что наша политэмиграция и «несистемная оппозиция» уже целый век демонстрирует ту самую литанию вместо действий – нытьё, в ходе которого определяется чемпион по притеснению режимом, «моральный авторитет». Это и есть цель «борьбы».

Рис пишет об этих особенностях литаний:

«Литания подразумевала среди прочего, что говорящий или группа, от имени которой он выступает, морально выше других, и это подразумеваемое превосходство определяется степенью интенсивности переносимого страдания или притеснения. Поэтому в литаниях всегда чувствовалось стремление говорящего доказать, что он пострадал намного больше других, и тем самым утвердить свою особую добродетель - добродетель необладания властью в таком контексте, где власть воспринимается как аморальная или недобрая.

В литаниях опыт страданий и потерь выступал критерием моральной оценки и определения прав личности или группы. Здесь приложима крестьянская логика «ограниченного добра», которой можно объяснить характерное стремление говорящих выставить себя наиболее пострадавшими из всех: страдания в жизни слишком много, а компенсация ограничена, и на всех её, конечно, не хватит.

Я не раз наблюдала, как люди, вполне обеспеченные, тоже говорили литаниями, жалуясь, как всё ужасно, как всё безнадежно и т.п. И когда я выразила Ольге недоумение по поводу подобных речей одной знакомой, казалось бы процветающей, моя подруга усмехнулась: «Она не хочет, чтобы об её благополучии знали, не хочет вызывать зависть или провоцировать просьбы о помощи».

Постоянно утверждая абсолютное бессилие говорящего (а значит — и той группы, «типичным представителем» которой он является), литании ещё больше укрепляют всеобщую убеждённость в тщетности и бесполезности любых попыток придумать или хотя бы вообразить какие-либо, пусть частные и мелкомасштабные, решения насущных проблем.

Однажды вечером мы с друзьями собрались за праздничным столом; как часто бывало, разговоры о «полной разрухе» почти вытеснили все другие темы. 

«Говорят ждите катастроф». «Да, - протянул другой гость, - полнейший распад». В какой-то момент я наивно попыталась втиснуться в эту литанию- «Что можно сделать, чтобы всё это исправить?» Мой вопрос был встречен молчанием; тогда я не понимала ритуальной сущности подобной реакции».